Тополиный пух - [31]

— Что, съел? — Люба показала отцу язык, ну, точно так же, как недавно ему, там, в ванной..

И Александр только сейчас вдруг понял, что Люба ничего не придумывает и ничего не играет, не изображает — она просто такая вот по жизни: открытая, свободная и умеет безбоязненно, откровенно радоваться тому, что ей действительно нравится. Редкое нынче качество, и завидное…

3

Он вел машину уже в полной темноте.

Любу, сидевшую справа от него, словно оставила дневная веселость, и теперь она вела себя тихо, лишь изредка поглядывая на него сбоку, и глаза ее при этом странно блестели — видно, в зрачках отражались огни фар редких встречных машин. Сейчас основной поток транспорта двигался в сторону Москвы.

Но глаза, как говорится, глазами. Кажется, еще Лермонтов заметил, что, если, говоря о женщине, заводят речь о ее глазах, значит, все остальное ни к черту не годится. Нет, неправ был поэт, молодой еще по нашим-то временам. И глаза у Любы были как раз очень интересными — то большими, когда она удивлялась чему-нибудь, то узенькими, когда смеялась или лукавила. Турецкий, как ни старался, не мог надолго отвести взгляд от ее коленок, которые она скромненько и как бы ненавязчиво выставила напоказ. А может, и не выставила, а просто сиденье такое у машины своеобразное.

В самом деле, замечал Турецкий, стоило к нему подсесть любой женщине — знакомой, незнакомой, случайной попутчице, которая проголосовала у обочины и которую просто грех было бы не подвезти, когда имелось время, как ее коленки немедленно принимали самый вызывающий вид. Прямо мистика какая-то.

Но сейчас Александр старался не отрывать взгляда от дороги: всегда может найтись сумасшедший, который захочет перебежать дорогу перед носом автомобиля. И Люба, вероятно, чувствовала это его несколько напряженное состояние и не отвлекала ни разговором, ни вызывающими позами, хотя могла бы вполне. И Турецкий, пожалуй, не стал бы возражать, а съехал бы с трассы на любую боковую дорогу, погасил бы габаритные огни и повернулся к своей очаровательной соседке. И вряд ли бы встретил резкий отпор…

Да, оно, конечно, и неплохо бы, но Александр Борисович давно обратил внимание на следующий за ним на некотором отдалении темный автомобиль. И дело не в том, что на ночной дороге все машины похожи друг на дружку, а в том, что именно эта, прибавлял ли скорость Турецкий или сбавлял, держалась на одном и том же расстоянии — точно через машину. Уже в городе Александр попробовал «побегать» немного, чтобы потерять «хвост», но тот не отставал — видно, за рулем сидел профессионал. А коли так, то там знали и к кому ездил Турецкий. Значит, и в прятки играть смысла не было. И тогда он перестал обращать на машину внимание. Вернулся мысленно к разговору с писателем.

Они засиделись в его кабинете допоздна, точнее, до приезда супруги Семена Аркадьевича, Нины Ивановны. Вот, кстати, тоже поразительная штука: едва она вошла, как Александр Борисович вмиг представил себе, какой станет Люба в пожилом возрасте. То есть один к одному! И еще мелькнуло: «Ах ты, старый ловелас! Неужто готов и за мамашей приударить? Да она ж тебе как бабушка!» Нет, ну что говорить, тоже необычайно приятная женщина, разве что постарше, лет ей где-то за пятьдесят, но сохранилась — нет слов. Да, впрочем, и Александр Борисович в свои сорок семь не считал себя старым, разве что к слову, но не больше, нет. Потом они, уже всей семьей, попили чаю с тортом, который привезла Нина Ивановна, зная, что у мужа гость, и никуда не торопились, ибо и сам Турецкий не проявлял озабоченности по поводу позднего времени, да и чай оказался к месту. А после и уехали с Любой, провожаемые ее родителями, которых Александр Борисович, кажется, успел очаровать. Он умел это делать, когда, разумеется, хотел, и чувствовал, как в него вселяется некий шаловливый бес.

Но это все было попутно, словно бы в качестве гарнира к главному блюду, которым, несомненно, оказалась доверительная беседа с писателем. А вот Семену Аркадьевичу он был искренне благодарен за его не менее искреннюю своеобразную исповедь.

Его меткие характеристики, как уже замечено, дали возможность Турецкому отчетливо представить себе и атмосферу в еженедельнике, и некие тайные механизмы, которые двигали изданием. О них как-то не принято говорить вслух, ибо далеко не все спонсоры любят, когда их не просто упоминают, а пробуют публично разобраться в причинах их спонсорства. Понятнее стали и люди, которые входили в редакционную коллегию, то есть отчасти влияли на политику издания, оставляя все-таки последнее слово за его хозяином, — это если выражаться с прямотой римлянина. А истинным хозяином «Секретной почты» был вовсе не Эдгар Амвросиевич, а крупнейший в стране нефтегазовый холдинг; и, следовательно, ни о какой абсолютной независимости еженедельника говорить не приходилось. Правда, миллионной армии читателей этот факт не был известен.

Второй же вывод, который напрашивался сам, заключался в том, что «мочилово», говоря языком братвы, должно было быть санкционированным. Иными словами, если опубликовали статью «Требуется палач» именно в тот момент, когда слухи о назначении Степанцова на пост Председателя Высшего арбитражного суда перешли из стадии досужих сплетен в стадию близкой уже реальности, значит, кому-то срочно потребовалось, выражаясь тем же языком, «опустить» его именно в независимом издании. То есть тут опять та же политика, но поданная так, чтобы никто не смог догадаться, откуда у публикации растут ноги.