Тополь цветет - [57]

Калитка грохнула — ей сразу стало легче. Но на пороге явилась Алевтина:

— Здравствуйте. Ужинаете?.. А я уже в Центральную съездила — девчонки оттуда в Чехово поехали — посылку Женечке собрала. Степана нету? Полило у меня на крыльце-то — чего-то надо сделать, погниет, жалко — новое.

Юрка только боком глянул и пошел в чулан к печке.

— Сядешь ты или нет?! — прикрикнула Татьяна. — Когда же это конец-то будет? Не соберешь никого.

— А мамку сегодня по телевиденью снимали! — сообщил Валерка.

— Какая новость, — усмехнулся, выглянув, Юрка. — Ее тоже снимали, — скосился он на Алевтину.

Девчонки, собирая на стол, наблюдали за старшими, ухмылялись.

Татьяне не хотелось приглашать гостью за стол. Она опять встала к окну и, загородив глаза и лоб ладонями, прижалась к стеклу.

— Такая скользота, — машин совсем мало идет, к вечерней дойке не опоздать бы, — произнесла Алевтина, словно услыхала Татьянины мысли.

И хлопнула дверью. Татьяна обернулась.

— И прощай не сказала, — уронила она.

— А чего с тобой прощаться, когда ты не глядишь, — сказал Юрка и снял с гвоздя стеганку.

— Ку-уда?

— Никуда, — оделся, схватил шапку и выскочил за дверь.

— Это ведь она за ним прибегала! — ахнула Татьяна и, выскочив следом в темноту, прокричала: — Можешь совсем не приходить!

Ужинали вчетвером: она и трое детей. В ней все дрожало от обиды, и слезы подступали к горлу. Налила вина себе, Тамарке и Люське.

— А ты и так хорош, — сказала Валерке. — Восьмой кончишь — поезжай куда-нибудь, уж тут не останешься.

— Да ладно, мама, будет тебе, — сказала Тамара.

— Да шут с ним, хоть бы совсем переходил к ней, — сказала Татьяна. — Отец-то где, поздно уже.

И тут тишину деревни взорвал мотоцикл, взревел уже в этом конце и неожиданно захлебнулся возле двора.

— Ктой-то тама? — прислушалась Татьяна.

Валерка приподнял белую шторочку за спиной — по крыльцу уже топали сапоги.

Все смотрели на дверь, когда милиционер Селиванов, мокрый от сырого снежка, вдвинулся в избу.

— Здравствуйте вам! — сказал Селиванов бодро.

Все поздоровались.

— А Степан дома?

— Нету его.

— Так, — Селиванов помолчал. — А паспорт его где?

— Чей, Степанов?

— Ну да.

— А на кой он тебе? — Татьяна встала, порылась в комоде, принесла паспорт.

Сердце у нее застучало и стало нехорошо в голове.

— Что, натворил чего? — И все в ней зябко подобралось. Он шальной, ее Степан, мог и натворить, недаром в последний раз, как ругались, заорал: «Порушу все!»

Селиванов взял паспорт и, раскрыв его, качал головой и чего-то думал, словно не верил, что паспорт точно Степанов.

— Я вот что приехал, Татьяна Васильевна, — сказал он наконец. — Со Степаном Ивановичем нехорошо получилось.

— Что же такое? — Она стояла, вытянувшись, сурово глядя на Селиванова.

— Машина сбила его.

— Где?

— Да за лесом тут, как к Редькину ехать.

Жуткое представилось Татьяне.

— Жив он?

Селиванов глянул в лицо ей.

— Ты уж держись, Татьяна Васильевна. До смерти его. Ребята, вы…

— А где он? — перебила она сведенными губами.

— В Редькине. Сейчас привезем… Да, такое вот дело.

Татьяна села на табуретку, не понимая, что произошло. Только звенело в ушах, стучало молотом, как будто били в рельсу на кирпичном заводе.

ЮРКА

Юрка съездил в Волоколамск, вызвал музыку. Степана хоронили с музыкой. Еще при жизни, когда несли на кладбище Алевтининого Федора и сзади шла вся деревня, и несколько баб, по случаю отсутствия музыки и попа, пели тихонько, идя за родственниками «Святый боже, святый крепкий, помилуй нас», — Степан сказал, опуская гроб на табуретку и дожидаясь тех бабок: «Ну уж, ядри их корень, меня понесут хоронить — так чтобы музыка была».

Это тогда многие слыхали, и Юрий чувствовал бы себя последним человеком, если бы не выполнил волю отца, выясненную таким странным образом.

Снег лепил мокрыми хлопьями, и лес, и воздух — все пришло в движенье, шоссе было черно истоптано — залубенеть не успело, снег сдувался с него ветром.

Музыканты дудели, казалось Юрию, слишком напористо. «Весело» — он не смел произнести даже в мыслях.

Отец вытянулся в гробу, и несли вшестером все равно тяжело, приходилось останавливаться и ставить гроб на скамейку, которую тащили следом.

Они с Тамаркой несли бессменно. Тамарка ухватилась за полотенце и не хотела никому отдавать, вертела головой и твердила: «Не, не, мне надо». Так и шли с нею в первой паре, а уж потом мужики. Хорошо — удались с Тамарой одного роста, одного калибра — ровно несли.

Мужиков пришлось как раз столько, чтобы два раза поменяться. Когда хоронили Федора, в Холстах был повальный грипп, и действовали одни бабы, да и то некоторые горели в жару. А сейчас и Борис Николаевич, и Анатолий Свиридов, и Хлебин, и дядя Андрей Воронков, и Боканов с сыном, и ребята Горшковы. И старались не просто так, в помочь, а провожали дельного мужика, отдавали ему последнюю честь — это Юрий чувствовал. Еще оказался здесь бывший управляющий Сапуновским отделением. Почему попал сюда, Юрий не спросил — неловко, да и поглощен был хлопотами по погребению — ведь все пало на него и Тамару.

Мать сидела, как в столбняке, он посылал Валерку в Редькино за медичкой, ездил за оркестром, насчет страховки, занял под нее на похороны, советовался с Тамарой, резал поросенка для помин, указывал Люське, что делать.