Тополь цветет - [55]

«Он свалит, с него станется», — с лихорадочной веселостью, которая захватила в полдень, думала Татьяна, сходя на тропку. Глаза у рыжего зеленые, лукавые, голова мелко кудрявая, как у барана. И откуда взялся такой — пришел в Центральную, попросился на работу — из Сибири, дескать, приехал. А поселился в Редькине у старухи Дьячковой. «Я, говорит, только рыжих уважаю. Особая нация. Рыжий в человеческом отношении все равно что красный. А знаешь Красную площадь? Ее еще в далекую старину так назвали. „Самая красивая“ — значит. Красная площадь, красная девка. Вот и мы с тобой красные. А ты думаешь, почему тебя выбрали по телевиденью показывать? По цветному — самое то будет…»

И на ферме, и в Редькине, и в автобусе все только и говорили, как скотный снимали, а потом трактористов в балочке березовой, кто как растерялся, а кто выступал точно артист. Из нее артистки не получилось, сама знала, но было такое настроение, что после дневной дойки с фермы не хотелось уходить, хотя напарница ее («Эта Алюшка!») тоже крутилась там («Показывала себя, будто ее одну снимали. Да шут-то с ней совсем»).

С полдня потеплело, мелкий, тонкий — не то снег, не то дождь — расплавил вчерашний снег. Трава под лиственницами у «Алюшкиного» дома оказалась посыпана желтым песочком. Татьяна удивилась, приблизилась.

Не песок, а мягкая, как пух, хвоя ярко светилась вдоль палисада. Лиственницы были унизаны узелочками и шишечками, со сверкавшими каплями, точно елки игрушками — ровные, нарядные, стояли они, и дубок поодаль, а на нем зубчатые, словно пряники, коричневые листья, — никогда его прежде не замечала. В памяти возникла рыжая веселая голова, Татьяна засмеялась, остановилась. Давно здесь не останавливалась. Держась за ограду, оглядела палисадник.

Алевтины дома не было, Женька уехала — коричневый, в красноту, с белыми наличниками, дом стоял строгий, но довольный, обласканный. Кустов много, насажены новые цветы — флоксы или пионы, стебельки обрезанные торчат, два крыжовника — корни прикрыты лапником, чтобы не поморозились. Ей всегда нравилось видеть ухоженное хозяйство — смотреть приятно, но внутри не отзывалось завистью, нравилось — и все. Очень хорошо, что у них хорошо.

День, насквозь прошитый сыпавшейся мокрядью, быстро умирал.

Татьяна пошла ледяной дорогой, накатанной по хрусткой луговине, усеянной узкими серыми листьями ветлы — луговина и дорога подтаяли, стали пористые, снег, насыпанный в листьях, колко заледенел, ноги разъезжались.

Она перебралась к палисадам и, придерживаясь за штакетник, старалась попасть в снеговую мягкую кромку.

Крыльцо, застланное половиками, дохнуло на нее чистотой — неужели Тамара приехала из интерната, намыла, направила? Чистота и запах сухого сена, разбавленный морозом, обдавшие при входе в дом, вызывали представление об ухоженной скотине, о деревенском, домовитом тепле. Ей снова стало весело. По смеху и вскрикам сразу поняла, что все ее дети дома.

Тамара разложила на столе вынутое из шкафа белье и заново укладывала его, Люська вертелась перед зеркалом, Валерка и Юрка сновали тут же.

— Ты что это рано приехала? — спросила Татьяна, опуская на лавку сетку с хлебом и сбрасывая рывком платок.

— Завтра совсем должны отпустить, а я сегодня уехала, у меня никаких хвостов нету.

— Мам, у ней все четверки! — крикнула Люська.

— Ну и хорошо, а ты вот не можешь так.

— А вот увидишь, у меня в той четверти ни одной троечки не будет!

— Ты сама-то чего ж, — хотя в комнате было сумеречно, Татьяна по голосу поняла, что Тамара улыбается. — Валерка и клюшку приготовил, а на улицу не идет, ждет, когда мама расскажет, как снимали. Когда показывать будут?

— Теленка-то поили? — улыбаясь про себя, спросила Татьяна.

— Сейчас напою, — сказал Юрка. — В обед кто же поил, Люська сена дала, и все, — он вышел и загремел ведрами.

— Ну ладно, поросенку вынесу, потом уж рассказывать буду, — сейчас отец придет, за стол сядем. Да там и рассказывать нечего, — сказала Татьяна и, нагнувшись к чугуну с помоями, опять улыбнулась.

Машка была уже здоровая, вровень с высоким бортом загона. Татьяна покорябала ей щетину на загривке, слушая довольное хрюканье. Всякий раз, когда приходила пора резать свинью, она чувствовала тягчайшее стеснение в груди и норовила лишний раз ободрить животное, поговорить с ним. «Привыкаешь — и жалко зачем-то», — думала она, входя на нижние мостки. И завернула в овшаник, прихватила банку с помидорами — «сегодня тоже праздник», — решила она.

— Мам, гляди-ка, — сказала Люська, — Тамарино платье в самый раз мне. Вот только ушить чуть-чуть…

— Да уж коротко тебе! — ахнула Татьяна. — Ты, знать, еще больше Тамары будешь — не надо бы больше-то расти.

— А я, мама, аксельратка!

— Это еще что такое?

— Здорово живешь! Не слыхала разве? — поднял голову Юрка.

А Тамара в подробностях объяснила, какие радостные и горькие последствия сулит обществу внезапно нагрянувшее усиленное, в основном, физическое, развитие современной человеческой особи.

— А Юрка-то наш, видать, не поспел за ними? — прищурилась Татьяна на сына, мотавшегося по избе с каким-то проводом в руках.

— А я не жалуюсь, — буркнул Юрка.