Тополь цветет - [53]

Поговорили еще, как важно убирать солому от передних ног коровы, два раза в неделю протирать трубы молокопровода, проводить санитарные дни, запаривать концентраты и подмывать коров содовым раствором.

Ведущая деликатно улыбалась, а женщины, верно, со страху, смотрели друг на друга и говорили:

— Так ведь, Таня?

— Так ведь, Аля?

«Во, представление!» — с веселостью в душе определил Степан.

Вихлястый тот несколько раз проходил за столиком, норовил попасть в кадр.

— Мне очень нравится работать дояркой, — сказала Алевтина, — я бы желала, чтобы дочь моя Евгения овладела этой профессией.

— То есть приняла бы у вас эстафету?

— Да, это я и хотела подчеркнуть, — улыбнулась Аля.

Степан чуть не подпрыгнул: «Носок-то, носок-то у ней какой — с игрою!» Нет, за Алевтину можно было не волноваться. Он и не переживал за нее.

За столик уселись другие, и он перестал следить, будто самое главное произошло. Снимали коров, трактористов, готовивших корма.

Когда все кончилось и Татьяна велела унести столик в школу, он шепнул, что с нее причитается. Она даже сказала «ладно», но денег не дала, и он решил вместо стакана водки взять у Зои взаймы красного, чтобы в ужин хорошо посидеть за столом, когда все соберутся.

— Хлеб Таня купила, — сказала Зоя. — Их всех новенький рыжий шофер на «Кубани» повез. Только Алевтина с Пыркиным уехала — вот отпетый-то, стекло ему ветровое выбили — так и ездит. И как не забоялась — поехала с ним?

— Ну ладно, может, нальешь маленько?

— Тогда давай красное назад.

— Не, она сегодня заслужила…

На ступеньках у магазина расположились с бутылкой слесари, которым досталось от директорши, на снегу сидел Волчок и жадно глядел на дверь.

— Давай к нам, — сказал Ленька Дьячков Степану, — поминки по премии справляем!

— Меня Волчок вон заждался, — сказал Степан, опускаясь все же на ступеньку. — Заждался, а? Замерз?

Собака подошла, вихляя телом, слизнула с протянутой ладони сахар.

— За сахар бы это и я, — сказал Ленька, — а вот Верещагин и без сахара днюет и ночует в Редькине.

— Привычка — вторая натура, — объяснил Верещагин. — Если не проболтаюсь тут после работы два часа, вроде человеком себя не чувствую.

Они только что перешли с восьмичасового рабочего дня на шестичасовой (а летом день у рабочих доходил до десяти часов).

— Погоди, к Новому году привыкнем!

Зоя заперла магазин, остановилась над ними:

— Степан, пойдем домой, а то неохотно мне.

— Не, Зоя, иди, а то у него жена стала знатная, еще приревнует в магазин не будет пускать.

— Ты гляди, красное-то не пропей, домой неси, — сказала Зоя.

Она ушла, а ребята пристали, «какое красное»?

— Обмывать будут — свекровушку с невесткой по телику сымали, — догадался Дьячков. — Поди, Юрка скоро в дом приведет.

— У нее свой дом есть, — сказал Степан.

— А то сразу с внуком возьмете — Женька, слыхать, гуляет с одним из Центральной.

— А чего мне беспокоиться, она в Центральную уедет, а Юрке место освободит.

— Во дает папаша! — восхищенно вскричал Ленька Дьячков. — Тогда выставляй красное, я видал, Татьяна брала бутылку.

— Врешь.

— Честное пионерское.

— Зойка сказала бы, — в голове у Степана сильно стучало.

— Тебе скажи — ты выпьешь свое, а Таньке не понесешь, а?

Довод показался верным, а главное — не мог остановиться, «не добрал», как сказала бы Татьяна. И Степан вынул дешевый портвейн.

Разговор опять разгорелся. Верещагин рассказывал, что доярка Васенина отказалась выйти перед камерой, потому что ей не засчитали теленка («Маленькая, очкастенькая, мордочка — во, с кулачок, а — „нате вам, докажу“. Ну, доказала — ха-ха-ха!»).

— У нас в Редькине хорошо! — говорил чуть позже Ленька Дьячков. — Если коснется — перевози дом, становь к Рузе.

— Верно, — соглашался Степан, — совмещать надо, чтобы и производство, значит, и это — чтобы я чувствовал, вышел бы — и чувствовал… А то, знаешь, живу я словно бы на меже — по эту сторону одна жизня, по тую — другая. Колдунов вот — он уже на той, на хлебинской полосе.

— На какой такой хлебинской?

— Были у нас, ты не помнишь, Хлебины. Хозяйствовали отменно.

— Чего, ты чего городишь, Степан, при чем тут Колдунов? Колдунов — во, мужик! Как он меня тогда срамил! — восторженно, от души проговорил Ленька Дьячков.

— Думаешь, ему хуже теперь? — таращился на него Степан. — Ни хрена подобного, он межу перешел, будь уверен!

Туман распирал голову, и Степан никак не мог объяснить насчет межи. И мешала, раздражала мокрядь, висевшая в воздухе.

Домой шел по темени. Однако рыжие махры засохшей травы по обеим кромкам шоссе шевелились и точно определяли путь — в кювет не скатишься. Снег, лежавший на полях, отсвечивал, туман над ним отгораживал мир от шоссе. Степан просил Волчка вернуться, но пес жался к нему и повизгивал.

Разъезженное за день шоссе прихватило морозцем, изморось, сыпавшаяся сверху, увеличивала наледь. Степана подбрасывало, он оскальзывался, но снова входил в фарватер.

В голову все лезло про межу. Может быть, потому, что у ног телепались метелки старой, неполегшей травы. Казалось, он наконец очень точно напал на слово: «межа», «на меже», «у межи»… Дед рассказывал про размежеванье, как бились за межу с сапуновскими — кому сколько отойдет земли. На меже и происходили главные побоища. Битвы. Битвы — они и сейчас, можно сказать, но не то… не то… В мутной голове мысли мешались, Степан силился и не мог ухватить главной…