Тополь цветет - [52]

Набежал народ, обступил стеной, заглядывал внутрь, интересовался. Но войти не решались: телевизионщики в куртках сновали взад-вперед — не подступишься.

Транспортер, на радость всем, послушно двигался, почти совсем чистый, скотники подгребали на него то, что съехало на сторону.

— Теперь пойдет! — сказал Анатолий Свиридов.

— А чего сделали-то? — спросил Степан.

— Все, что доктор прописал! — подмигнул ему Колдунов, и Степану сделалось весело, как всегда рядом с этим человеком.

А может, потому, что из цветистых пятен, ходивших по небу, вдруг вырвалось белое солнце и заиграло на мокром, пористом снегу, на оттаявших лужах, на воротах, на хромированных частях машин, на лицах людей, на красных разломах толстой грязной моркови, смешанной со свеклой и сваленной черной кучей.

Степан хотел спросить Колдунова, зачем он тут, но постеснялся и ушел за Свиридовым поглядеть его котельную.

Три больших алюминиевых котла, напоминающих цистерны или положенные набок нефтяные баки, занимали просторное, сухое, кричащее новизной помещение. С полу, с бараньей шубы, брошенной на матрас, вскочил мальчишка, помощник Свиридова.

Топился один котел, в морозы работали все три. Солярка поступала в форсунки, вентилятор гнал воздух, заставляя разгораться до солнечной белизны пламя.

Степан согрелся в тепле котельной. Сидел на шубе, курил, смотрел в огонь и думал, что работа его в школе — тоска, а не дело. Лучше уж в плотницкую редькинскую бригаду вернуться. Котел гудел, а в голове Степана за туманными, тягостными в своей неопределенности мыслями, плавала песня:

Летит, летит по небу клин усталый,

Летит в тумане на исходе дня,

И в том строю есть промежуток малый,

Быть может, это место для меня-а.

Гудело пламя, копились мысли, а слова выстукивали:

И в том строю есть промежуток малый,

Быть может, это место для меня-а…

И в том строю есть промежуток малый,

Быть может, это место для меня-а…

Словно заело пластинку…

— А зачем Колдунов здесь? — спросил Степан. — Опять, что ли, взяли?

— Нет, переезжает, у него тут какие-то вещи, дела оставались. С женой приехал. Хозяйство у них там — громаднейшее. Нина просила: «Приищи мне местечко у вас». А он говорит: «А чего ты делать будешь? С вилами не пойдешь, а так — у нас бригадиры все с высшим образованием».

— Ну, пускай ему хуже будет, — сказал Степан, радуясь за Колдунова, и тяжело поднялся: — Пойдем, что ли, поглядим.

Их пропустили. Помещение было залито белым светом прожекторов, змеями тянулись множественные провода — крестили пол, вползали в красный уголок, куда направила хобот камера. Внезапно свет померк и все, казалось, погрузилось в сумерки, и только оттуда, из красного уголка шло сияние, и чей-то звонкий, напряженный голос перечислял:

— Силос, сенаж, солома, корнеплоды — свекла, морковь, сено, травяная мука… — И потом поспешно, надрываясь, словно на уроке: — В новом скотном помещается четыреста голов скота, два звена имеют по двести коров, в двух звеньях восемь дояров и доярок, на весь скотный — шесть скотников, еще есть слесари, кормачи, трактористы, которые заготавливают корма.

Наконец Степан узнал голос заведующей фермой. Она рассказывала про план на одну фуражную корову — сколько литров по плану и сколько по соцобязательствам, и сколько по валовому надою. И про сдачу мяса в том же порядке: тысяча восемьсот центнеров! И выходное поголовье по плану и по наличию. Наличие всегда превышало план — это Степан уловил и обрадовался. Так, наверное, проводят рапорты и на заводах или фабриках — «диспетчерский час» — говорила тетка Анастасия, жившая в Ленинграде. Ощущение громадности производства постепенно захватывало Степана.

Потом снова включили прожекторы и снимали коров, а рядом с ними доярок. Голубой столик пошел в дело — его таскали и перетаскивали. Татьяна с Алевтиной держались рядом и вдруг оказались за голубым столиком, вместе со Степановой знакомой с телевиденья.

— Расскажите, — попросила она.

Степан не расслышал, что надо рассказать, только увидел растерянное лицо Татьяны. Она подняла руку — хотела поправить выбившиеся волосы, но не решилась — рука беспомощно упала на столик.

— Расскажите… — повторила та, знакомая.

Таня сидела и оглядывалась.

Степан по стенке подобрался ближе, несмотря на зверскую рожу, которую состроил оператор. Выдвинулся вперед и встал перед Татьяной. Она загнанно глядела на женщину и вдруг заметила его. Он моргнул ей — она отвела глаза на коров, и тень набежала на ее лицо.

Но слова пошли, хотя и заученно:

— Зарплата у нас делится между звеном поровну, за один час фактически отработанного времени. Расценки за один центнер однопроцентного молока в пастбищный период и в стойловый, конечно, разные, — она выдохнула и чуть улыбнулась.

«Это и дураку ясно, так их, крой», — с облегчением подумал Степан. Особенно ему нравилось, как она произнесла: «за один час фактически отработанного времени».

Алевтина вступила просто, проговаривая меленько, что оплата за приплод — семь рублей на звено за одну голову. К чему-то рассказала про случай, когда не записали пятьдесят две тонны молока, так как слишком мала оказалась жирность. И привязалась к этой «жирности»: что надо бороться за жирность, чтобы была не такая высокая себестоимость, что у них даже партийное открытое собрание созывали по поводу жирности.