Тополь цветет - [28]

И вспомнил, что едва учуял движение в пологу и смех — разволновался, а когда она окликнула Женьку, сразу понял, кто в пологу, еще до того, как на крыльце сказала «это твой утек».

Степан пересек овражек, забитый высокой травой. Цветной овражек, всеми красками изукрашенный: и лиловым, и малиновым, и желтым. Пушистые белые зонтики оттеняли гребень, купно теснились, источали тонкий одуряющий запах. Но Степану хотелось через лес, непременно через лес, по мхам, по кочкам, мимо старых знакомых пней, сквозь известную семью мачтовых сосен, осеняющих крылами опушку с широким разливом черничника.

Утром в лесу тихо и прекрасно. Солнечно-пестро. Глядишь и видишь, как высвечивает солнце деревья впереди — березу, ольху. Думаешь, там поляна, продираешься по крапиве, а там те же гущина и заросли. Обманно так.

В лесу полно тропок, а на них следы копыт лосей и кабанов. Мох в иных местах перевернут вместе с землей в большой окружности. Поспевает кое-где черника. Земляника запаздывала, — только возле пней, на припеке краснели ягоды.

На игольнике, крытом старыми черными листьями осины, выскочил подосиновик, белоногий, голенастенький, в шапочке набекрень. Степан сунул его в карман и вышел на широкий росплеск разнотравья среди осиновых и березовых кущ, перемежавшихся малинниками на месте пропавших посадок.

Пока он косил, один случай после войны все стучал ему в голову. Колхозы тогда укрупняли, Холсты слили еще с четырьмя деревнями в одно хозяйство, сконцентрировали вокруг Редькина. И сразу открыли несколько производств: маслобойку, валяльню и кирпичный завод. У правления появились средства, решили расширить молотилку, добились подвода к ней электроэнергии. У молотильного шатра выросли столбы, на одном — металлический ящик с картинкой: череп, а под ним надпись «смертельно!»

Помнилось — молотили рожь. Облака пыли оседали на плечи и руки — только глаза блестели с измененных серых лиц. Запах пыли стоял в воздухе. Гул реял над молотильным шатром — вот как рокот Юркиного трактора сейчас над полем за лесом. А небо тоже ровное, голубое, солнце и рожь, убегавшая в машину, — одной окраски.

Девчата — и среди них Алька — подтаскивали к молотилке тяжелые, перепоясанные снопы, брали за головы, бросали на полок, а его мать, Аграфена, костистая и сухая, скоро секла пояса ножом, отталкивала к барабану.

Барабан работал без перебоя, ровно стукоча. Тетка Анна Свиридова всегда была подавалой — высокая, толстая, в очках от пыли, но чуткая в деле, пальцами, обмотанными красными тряпками, пускала в машину бесконечную золотую ленту ржи. Стреляло зерно. Едва успевали подносить, подавать, совать и — подхватывать, отгребать и тут же скирдовать вытряхнутую пережеванную солому. С шумом, будто падал огромный воз, солома вываливалась из машины на грабли бабам. Они принимали ее друг от друга и отдавали на тележку, а лошадь тащила к растущему омету. Здесь ее в последний раз, как знамя, вскидывали над головой. Марфа Хлебина, рдея щеками сквозь пыль, укладывала вороха, ребятишки с визгом и криком утаптывали.

К стуку барабана, шуму соломы примешивался неумолчный рокот веялки. Мужики лубяными мерами носили от барабана раздробленные, обмолоченные колосья, ссыпали в веялку, а снизу, с другой стороны, плотным густым потоком лилось зерно, очищенное от мякины, — ее сенными корзинами уносили по домам бабы — порыться курам.

Он помнил, как подставлял под совок веялки ладони и купал руки в обильном тяжелом зерне.

Гул молотилки, рокот веялки, шум соломы, шелест ссыпаемого в мешки зерна и посейчас жили в нем, а с ними — черные, радостные, смеющиеся глаза Альки. А ведь тогда он уже гулял с Танькой-кирпичницей…

Он крутил веялку, его просмеяли: «Ему что, крути да крути, жениться давно пора, а матка все сдобниками кормит, ишь отъелся — с неделю ростом, с год вышины».

Ну да, дядя Григорий Пудов и просмеял. А к чему? Так уж было заведено — просмеивать друг дружку, и Степан никогда не обижался, усмехнется — и все. А тут бросил крутить, пошел за мерой. Да загляделся на мать — как бы палец не отсекла! А зерно и выстрели, и щелкани его по скуле. Схватился за скулу да оглянулся — не видал ли кто. Смотрит — Алька хохочет, зашлась в смехе, будто это она подстроила.

В перекур на соломе устроили кучу малу. Он оказался под самым низом, а она, Алька-то, на нем. Ее крепко притиснули к нему — колкую, горячую, пахнувшую соломой и пылью. Черные мягкие волосы засыпали ему лицо — так и задохнулся. Уже все подымались, смеясь, отряхиваясь, а она все еще прижималась. «Вот стерва!» — подумал он, но радостно, победно. И долго лежал — не хотелось вставать. И вот это — как смеялись радостно и лукаво глаза ее и как не хотелось вставать с соломы — долго помнилось.

Он женился вскоре, а про Альку поговаривали, что с трактористом одним вяжется. Но она все прибегала: «Степа, сделай то да то, Степаша, сделай». И он делал, однако не решался пойти к ней, хотя уже тогда понял, что, не сходясь, сошлись они, и просто так не разойтись им в жизни.

И когда Алевтина вышла за Федора, лет на двенадцать старше, Степан опять подумал: «Вот стерва», но уже с озлоблением и обидой.