Тополь цветет - [21]

Стук в саду, втыкавшийся в уши, разбудил Юрия. Степан услыхал, как проскрежетала дверь терраски, когда вешал косу на липу. Юрий скатился с крыльца, посвистел Астону, и трактор его задергался, задымил, зарыкал.

В совхозе готовили зеленую массу — закладывали сразу у Редькина и Сапунова, начинали косить на сено.

Совхоз миллионер по надоям и мяса давал прибыточно, так что насчет трав беспокоились. От Холстов до Редькинского леса все засеяно клевером, а через шоссе до Синековской горы — тимофеевкой. Туда и двинулся Юркин трактор. Горы никакой не существовало, так называли лес с посадками на старых сечах и на месте завалов, сделанных во время войны. Посадки где поднялись тесным ельником, а где заглохли, задавленные малинниками и осиной.

Алевтина, наверное, уйдет в Сапуновское отделение — она всегда там работала. Степан заторопился взять топор, клещи и прочую рабочую надобность.

В семь часов солнце уже царило на небе. Борис Николаевич пронесся мимо Степана, обогнав на середине деревни. Сосредоточенно просеменила Тонька Горшкова — два пустых ведра на локте, поздоровалась — и губ не поджала, за отсутствием времени.

Самолеты вспарывали небесную голубизну, строчили по ней белым. Галочье срывалось стаями со старых тополей, перегородивших улицу за прудом, с граем, дерганьем переносилось на ветлы и дома. Тени птиц просекали солнечные лужайки, кружили голову. Мария Артемьевна с вилами направилась к шоссе. Больная-больная, а все работала. Маша Хлебина догнала ее. На диво толста, она ходила как-то откинувшись корпусом, держа руки на отлете. Степан прибавил шагу. Анатолий Свиридов, сосед Алевтины, длинный, тощий мужик, вел бычка привязывать, — в одной руке намотанная цепь, в другой кол и молоток. Уперся бычок — Степана застеснялся, Анатолий его сапогом. Отскочил, крутанул мордой — и снова стоит.

— Ты под брюхо, под брюхо его, — посоветовал Степан, останавливаясь, удерживая в себе неприличную спешку.

Под брюхо помогло.

Уже у лиственниц тянул он на себя калитку палисада, когда на крыльцо вышла Алевтина — в белом платке, повязанном на глаза так, что ни один волос не выбивался, в фартуке поверх черной юбки и в лиловых резиновых сапогах.

Степан видел, как она обрадовалась. Ахнула, хлопнув ладонями, засмеялась, заговорила и повела во двор, где еще Федор заготовил материал. Хорошие доски и тес лежали на избе.

Алевтина разбудила Женьку и убежала на работу, прихватив вилы, а он с Женькой начал стаскивать материал с избы.

Была Женька милашечка с голубенькими глазками, с мелконькими губешками, сквозь которые потихоньку все время роняла какие-нибудь словечки. Волосенки завитые, длинные, она то и дело подхватывала их от шеи руками — мешались, видно.

— Ну, ладно, ты иди по своим делам, я теперь тут один управлюсь, — отпустил ее Степан.

Думал — дело попроще будет, а оказалось и столбы заменять надо, и стойки, и переборка тесовая прогнила. Он набил вдоль цоколя временный верстачок, чтобы строгать.

Как ни сложна работа, как ни канительна, он торопился ее окончить. Сделаешь и видишь — славно: только что раздражало кривизной и трухлявостью — и уже блестит свежим деревом, подогнано — комар носа не подточит. А запах дерева, когда строгаешь доску или только разрежешь крепкое бревешко! В этом запахе тонут смуты душевные и текут легкие мысли. А иногда и мыслей никаких, а вертится в голове песня, вертится — и под нее руки сами делают свое дело. Была одна такая, похоже — итальянская, очень ему нравилась — про Маританну. Что-то такое там говорилось про нее, а потом, словно сорвавшись и не в том совсем тоне, надо было петь наотмашь: «Ах, Маританна, моя Маританна, я никогда не забуду тебя! Ах, Маританна, моя Маританна, я никогда, никогда не забуду тебя!..» В слове «никогда» и крылось особенное, волнующее, и он орал иногда про Маританну в лесу, в поле, как Андрей Воронков в шумных бабьих застольях.

Андрей Воронков не имел слуха, но имел баян, и бабы звали его, когда гуляли. Играя им куда кривая вывезет, он с подъемом подхватывал припев, и сипловатый голос его лихо вплетался в бабий хор.

На работе Степан частенько пел про себя. Строгает, бьет по гвоздю — кругом плотники, никто ничего не подозревает — а у него внутри музыка: «Ах, Маританна, моя Маританна…» Порой и докорит. Остервенится Степан, плюнет, заговорит с кем-то, а потом тешет бревно, прислушается, а внутри трубит: «…я никогда, никогда, никогда не забуду тебя…»

День был теплый, третий такой после дождей. Пар от земли поднимается в воздух, но воздух прозрачен, и Сапуново, с его красною колокольней — чистенькое, промытое — близко-близко, сразу же за рожью Беатой, вымахавшей уже в человеческий рост. Куры окапывались в пыли, цыплята чикали в палисаднике неумолчно-пронзительно — куда бы деваться от них. Солнце прожигало вынесенные на заборы одеяла, подушки, стеклянные банки и ведра. Мухи садились на мокрую шею Степана, обсиживали теплые стены. Стрекот трактора за деревней то удалялся, то приближался, и слышны были голоса баб на колодце.

Степан стащил с себя рубаху, разобрал ступеньки, отрезал по размеру новую столбушку, поставил под перевод. Переднюю стойку тоже требовалось менять. Федор припас бревнушки на стойки — видно, собирался ремонтировать. Однако ежели тесать заново — долго провозишься, не управиться за день, а завтра Степану не вырваться с работы. Он вспомнил, что видел на скотном приличные стойки в той части, где был навес, теперь провалившийся. Стойки никого не интересовали, все равно погниют, а телят в будущем году переведут в Сапуново — там концентрируется молодняк. Степан сходил на скотный, принес две стойки — никто не видал, даже Боканов. А бревна, припасенные Федором, сгодятся Алевтине.