Тополь цветет - [20]

Татьяна в чистой избе перед зеркалом расчесывала волосы — рыжие, яркие, девичьи, а лицо из них глядело немолодое, расчерченное у глаз и округ губ морщинами, и казалось подставленным, совсем не от этих волос лицом. Она стянула их на затылке тесемкой, перевязала платье пояском («ледащая, можно сказать, бабочка»), хмуро оглянулась на Степана:

— Чего поднялся? Опять кого обслуживать?

Степан молча натягивал совсем посивевший пиджак.

— Один ты плотник в деревне? Мало мужиков? А ни к кому не идут. Один ты, как Иванушка-дурачок. У всех свое занятие, а у тебя… — нудила она.

— А у меня и есть занятие — плотницкое.

— Какой специалист! Ухват насадить, сковородник, косу отбить — это каждый мужик может. А попроси их — турнут подальше, а у тебя характера никакого.

Что-что, а характера у Степана недоставало: приковыляет тетка Анна Свиридова, запричитает: «Насади, родимый, сковородник, глянь обгорел, того гляди, обломится, чугун чебурахну в печку, а у меня сердце не выдержит». И у него не выдерживало сердце — не погонишь же ее, старую, обратно…

Теперь Алевтина. Крыльцо набок съехало, может крышу за собой потащить. Федор последние три года плохой был. Скажет бывало: «Глазами-то, мужики, я все сделал бы…» И то насадил лиственниц перед домом. Никто до него не догадывался. А он таскался в питомник, привез осенью, думали, к чему такие прутешки хилые, а как выровнялись, кто ни едет по шоссе — внимание обращает, останавливается. Хорошая вещь лиственница, нарядная. Дядя Андрей Воронков не стерпел, у себя в палисаднике да около пруда посадил. Так и пойдет это заведение по русским деревням.

— Лучше скажи, а то узнаю — последние волосья выдеру!

— Да я косу отбить. Покошу пойду.

— Смотри, прогонят тебя из бригады.

— Там надо углы вязать, одному не справиться. Сереге бюллетень дали, Воронков в Волоколамск поедет пенсию оформлять, дядю Григория в Москву на комиссию вызвали — машину получать. Сейчас всем инвалидам дают.

— Гляди, дали.

— А я говорю — дадут. Всю жизнь без ноги таскается. Ему и радость всякая в полрадости. Он живо выучится, а то Серега будет его возить.

Татьяна быстрее забегала по избе:

— Пойду к директорше — пусть переводит на ферму в Редькино. Ты сходил бы, посмотрел новый коровник. Молоко само по трубам в баки бежит прямо от коллекторов. Четыреста коров — шуточка!.. А то что за притча: из Холстов в Центральную доярок возят, а из Центральной в Редькино. Пускай перетасовку делают. У меня семьища, кому нечего делать, пусть катаются, а я своих гавриков обработать не могу. Вот съездила бы поглядеть, интересно, а где этот час взять. Пойду — чего не пойти, что я, в поле обсевок? Ты что же, черт немой, не скажешь ничего? — Взгляд ее скользил мимо Степана, будто он тут и не присутствовал.

— А чего говорить? Надумала, значит, иди.

— Где у меня платок-то клетчатый? Вечно девчонки затыркают.

— А не затыркать, у тебя будет валяться месяц цельный.

— Во сказал! Гляди, чего сказал! Разродился. Да где же мне с вами, идолами, еще уборку делать? Хорошо — поесть сготовлю. До поздней ночи, как круженая, приеду — и рук не чую, не знаю, куда положить.

— А ты клади на меня.

— Положила бы. И кладу. Да ты жмешься, черт.

— А тебе плохо?

— Да мне нитомишь-то жаться, а не знаю, как сон скорее найтить. Утром-то опять на дойку. Ляжу, а уж думаю, что с Венеркой делать: больше двух литров не надаивает. А Шишечка лягается, вся упрею, пока коллектор подключу на вымя.

— А ты согни ей правую ногу в коленке, переднюю, да затяни ремнем, подвяжи. Забудет, как и лягаться.

— Как, как ты говоришь?

Степан повторил.

— Придется…

Татьяна вдруг села посреди кухни на табуретку, с клетчатым платком в руках:

— Так что отжались мы, Степан… — Поглядела на него, улыбнулась: — Ладно, гашник-то вон не забудь застегивать, а то пришел вчерась — опять расстегнутый, люди-то смеются небось.

— А им в пользу — смехотерапия. Ну, иди, а то опоздаешь, Митька не больно заждется с «Кубанью». Да ладно, поросенку вынесу, и кур накормим, уберемся с девчонками. И Юрку разбужу.

Грачи хозяевами ходили посредине деревни, выщипывали что-то в палисадах и огородах, морковь вчера от них укрыли пленкой. «И Валеркины, знать, с ними, — подумал Степан, — где-нибудь здесь, ведь выкормил, стервец». В прогалок на месте сожженного дома видно пугало, растопырившее рукава старой куртки, нахлобучившее шляпу. Вчера зашел к Марии Артемьевой — дома нет, пошел в сад, а там стоит баба в ватнике, в платке, окликнул — и сам с собой засмеялся: вот артистка! В эти дни все бабы наставили в огородах пугал.

Взяв косу с липы, Степан прошел в сад под яблони, сел верхом на козлицы, с вбитой железной маткой, положил косу острием на сверкающий на солнце голубоватый пятачок, ударил молотком раз, два, все быстрей и ритмичней — только эхо посыпалось, прогоняя по саду звонкий металлический звук.

Старый горбатенький, еще дедушкин, молоток крошится — ведь что по гвоздю, то и по косе бить. Надо стачивать, молоток должен быть острым, однако не слишком, а то можно и косу пробить, сделать зазубрины, как на серпе, — опять негоже. Отбивая косу, Степан всякий раз вспоминает, как дед Иван наставлял. Раз пять следовало пройти молотком по новой косе. Теперь косы стали делать толстые, приспособились оттягивать их на точиле. Эта коса тонкая, старая. Но тоже быстро тупится — и земли боится, и песку. О кочки ранится. В прежнее время косу отбивали каждое утро, косили по шесть часов, с трех до девяти, а теперь вечерами косят, помаленьку. «Оттянешь молотком — во, как лезвие жало, вострое!» Степан провел большим пальцем по жалу.