Тополь цветет - [19]

На грузовой машине откинули еще правый борт, отчего она стала совсем похожа на сцену, и две девицы из Центральной, библиотекарь и учетчица с фермы, в одинаковых длинных юбках начали петь. Потом девчонки-семиклассницы плясали цыганочку, русскую, но Степан со своей плотницкой бригадой подались на травку в сторонку, Андрей Воронков принес стаканы, пиво и бутылку дешевого портвейна.

Жены их разговаривали посередине луговины, Колдунов бегал, искал кого-то.

— Валентин Афанасич, — позвал Степан, — сегодня праздник, сегодня можно! — и протянул стакан с пивом.

Колдунов остановился, присел, взял стакан.

— Меры не знаем, — сказал Воронков, — вот и вся беда наша!

— А как узнаешь, — Степан снова повеселел от присутствия Колдунова. — Думаешь — могу, а глядишь, уже на полу и захрапел.

— Хорошо — захрапел, — мрачно возразил Колдунов, жуя хлеб, — а то как редькинские пастухи: передрались. Или у вас — кто это перепился на свадьбе? Или наш сапуновский Пальчиков…

— Я бы издал постановление — чтобы пороть всех, кто перепил, — сказал дядя Андрей Воронков.

— Ну, первый бы и подставил задницу, — засмеялся Серега.

— Но-но… Вот когда я в Москве работал…

— Знаем, молодой был и время другое было. Распущенность это — и ничего больше.

— А если понимаешь, что распущенность, отчего же не остановишься? — спросил Колдунов насмешливо Серегу.

— А я остановился, Афанасич, я вон и пива уж не хочу, — передернулся тот и беззлобно ругнулся.

— А я говорю — сухой закон нужон! — бухнул кулаком по земле старший Пудов. — А то ишь, она — рупь шестьдесят, какая хреновина. Хоть бы цену на нее повысили, что ли? — И он еще словесно приукрасил бутылку портвейна и набулькал из нее себе в стакан.

Женщины, стоявшие вблизи, засмеялись.

— Ну как же! — прокричала Мария Артемьева. — Да ты, Григорий, и при сухом законе без мокрого не останешься, и все-то вы одинаковые… — и тоже припечатала плотников озорным словцом.

Колдунов обернулся:

— И чего это ты, Мария Артемьевна, так ругаешься? И мужика у тебя давно нету, и живешь одна?..

Глаза Марии Артемьевны хитро сверкнули, и она, готовая к шутке, загораясь веселостью, хлопнула себя ладонями по бокам:

— А вот так! Я тебе расскажу, Афанасич свет, — она подвинулась, сложив руки на груди, оглянулась на баб, призывая послушать, посмеяться. — Все уже ругались, а я не могла. Как-то бороновали мы с Феениной Мотькой, по весне, а грязь — ноги по колена уходят. Она и говорит: «Гляди, шеф идет, давай ругаться. Ругайся!» И как начала — на лошадь, на жизнь! «Ты почему не ругаешься?» — кричит. Ну, и я давай. И вот мы с нею матюгаемся. Подходит шеф — знаешь, какие шефы в те годы были: «Что это вы, девчата, ругаетесь?» — «А что вы заставляете бороновать, когда грязь такая, мать вашу разэдакую. Что же, наши отцы и деды всю жизнь на этой земле и не знают, что ли, когда в поле выезжать? Собрались там, м…» Эх, и прохватили мы его! А теперь уж обасурманились, никак не отвыкнем, и злости нет, а не отвыкнем. Я как-то говела, зарок давала: «Господи, не буду больше ругаться!» А тут с кошками нагрешила — и опять пошло.

Колдунов уже добро смотрел на мужиков, на женщин, дававших им догулять. Полулежа на земле, начал говорить о времени, все сокрушившем, пробудившем жизнь, непохожую на прежнюю, о достоинстве людей, возросшем и удивительном, на которое и следует возлагать основные надежды в отношении нравственности.

— Ты, Валентин Афанасич, шибко интеллигентный, — сказал ему на это Григорий Пудов. — Тебе не перешибить ее, Ольгу Дмитриевну! Ты вон уговаривал трактористов, а фиг они тебе поднялись, а она прикатила, припудрила по всем статьям, с повивкой — я, может, от деда только такое слыхал, — и будь здоров, поехали! Другой раз подумают, прежде чем на полосе пить.

— А что, интеллигенты не пьют, что ли? — кособочась, по какой-то странной логике возразил дядя Андрей Воронков. — Я одного писателя знаю или, вернее, поэта. Ну, который песню еще известную написал, как ее… забыл сейчас. Но точно, пил! А не выпьет — не напишет…

— Да черт с ими, — увещевающим тоном заговорила жена Воронкова, полная, немолодая — и пожилой не назовешь — такая налитая вся, румяная. — От них производство не страдает, а тут слыхал — миллионы теряются для государства. Подымайся-ка, домой пора.

— Мамка! Давай папку в автобус! — закричал вдруг Степанов Валерка от дороги, заплетаясь на бегу длинными ногами. — Тетки говорят — Синего дождемся, а то не дойдет, простудится на сырой земле!

— Во, забота, а ты говоришь, — сказал Степан Татьяне, — ото всей деревни забота.

— Как же, — повела остреньким носом Татьяна, — небось Марфа заботится — дом бы успел обшить ей, а то вдруг слягешь…

Посмеиваясь, Степан встал, и все направились к автобусу, ожидавшему своих мужиков.

7

Солнце вставало в пять часов над речкой, блажное, затуманенное. Никогда еще не было в деревне такой травищи, как после этих дождей — весь май, весь июнь лило. Дороги рыбацкие, наторенные весной, и те заросли. Кто имел коров, косил по всей деревне. Куда уж в овраги бегать, когда тут, под рукой, и то не успевали убирать из-за дождей.

Трава в деревне выкошена плестинами, а по закраинам стоит седая от росы, вся в белом цвете. Степан прошелся под окнами — сразу на две копны покосил. Вчера потягивало березовым листом, терпко, свежо, а сегодня лезло в ноздри сладкое, нежное — зацветала липа.