Тополь берлинский - [25]

Однако ему самому предстояло ненадолго отвлечься от своих свинок, он был просто обязан. Тур прислонил голову к стальной трубе и закрыл глаза, прислушиваясь к дыханию Сири. Он проголодался, его подташнивало, он хотел съесть вареное яйцо, срезать верхушку и послушать мессу на «Радио-Один» на полную громкость, как обычно делали они с матерью, чтобы не чувствовать так остро нехватку общения, пока отец тер свою бороду туалетной бумагой. Но что угодно лучше, чем эти задернутые занавески.

Когда он заходил к ней в последний раз? Наверное, когда у них еще были коровы и в ее комнате случилось замыкание из-за лампочки, и приезжал электрик проверить проводку. Большая кровать, одеяло, сверху темное покрывало, подушка, выглядывающая из-под него, смятая за много ночей, маленький ночной столик с подносом в шашечку, и пустой очечник, и стакан с водой, где, очевидно, лежала вставная челюсть, комод со скатертью и подсвечником, над ним — зеркало. Электрик звякал инструментами и каким-то измерительным прибором, а сам Тур сидел, вел пустой разговор и впитывал в себя каждую деталь этой комнаты, в которой он не был с раннего детства. Платяной шкаф с крошечным латунным ключиком. Полон платьев и передников, на которых он знал каждый узор. А вот ящики комода, что там лежит в них? Вероятно, белье, он ведь видел ее трусы на бельевой веревке — просторные и белые. Еще он видел, как она вдевает в них новую резинку, по вечерам на кухне, слышал ее жалобы на то, как быстро теперь изнашивается резинка после всего пары стирок. Она обычно крепила резинку английской булавкой и тянула ее внутри всего шва на талии.

Половик из лоскутков, он был готов его увидеть. Кажется, в красно-серую полоску.

Наверху ничто не должно было его удивить. Она вообще когда-нибудь болела? Он открыл глаза и задумался. Сири все ерзала и толкалась.

— У меня ничего нет. Успокойся.

Нет. Простужалась, но не болела. Он читал в какой-то газете, что многодетные матери болеют реже одиноких женщин. Надо так надо. И хотя у матери больше не было маленьких детей, чувство долга осталось. Она умела собраться, не раскисать. Мать никогда не ложилась, когда простужалась. Она всегда ковыляла, прикрыв нос платком, готовила картошку, чистила рыбу, варила варенье, гладила полотенца, мыла полы, убирала со стола, споласкивала кофейник, ходила по всему дому, несмотря на насморк. Она никогда не ложилась. Однажды она подхватила какую-то кишечную инфекцию, но тогда она пряталась в ванной, в постель все равно не ложилась. Они с отцом несколько дней пользовались старым уличным туалетом и мылись на кухне. Разве что, когда умер дедушка Таллак, она заперлась в своей спальне на два дня, но с тех пор прошло уже двадцать лет.

Тур поднялся. Сири проводила его взглядом.

Он наклонился к ней и потянул за ухо. Сара громко храпела в соседнем загоне. Новорожденных поросят скоро опять надо будет кормить, пора пойти в дом и подняться на второй этаж.

Отец сидел за кухонным столом. Когда Тур зашел, он смотрел в окно. Перед ним стояла чашка кофе, а еды не было. Он был даже не в состоянии отрезать себе кусок хлеба, как нормальные люди, он бы помер с голоду, если бы его никто не кормил. И печку он не затопил, просто сидел, смотрел и ждал. Тур опустился на корточки перед дровяной плитой, открыл дверцу. Все было готово. Мать положила растопку с вечера — щепу и кору, пустой рулон от туалетной бумаги и скомканную газету внизу. Наверху крест-накрест лежали два больших полена. Вид аккуратно сложенной кучки бумаги и веток вызвал у Тура приступ ярости, но он удержался, не встал, даже не повернул лица к столу, ничего не сказал, просто спрятался за привычными мыслями о том, что хорошо бы положить руки на грязное дряблое горло да и сдавить его. Он бы в любой момент смог дотронуться до отцовой шеи, если бы за этим последовало освобождение. Или придушить подушкой ночью. Тогда даже не надо будет его касаться. Он знал, как встанет вплотную у изголовья рядом со стеной, чтобы руки отца до него не дотянулись. Тур поднес спичку к растопке, закрыл дверцу и полностью открыл вьюшку. Потом налил кофе в чистую чашку. Вылилось слишком много гущи, кофейник был почти пуст, из него даже пар не шел, но и так сойдет, ему просто надо держать что-то в руках.

В комнате слабо пахло телом и дыханием, знакомые запахи.

Холод стоял ледяной.

— Я открою занавески, — сказал Тур и поставил чашку на комод. — Я принес тебе кофе.

Свет с улицы был слишком слабым, никчемным, он просочился в комнату серой кашицей и осел у него в горле.

— Мама… — он подошел поближе. — Хочешь кофе?

— Как-то странно сегодня.

— Позвонить врачу?

— Чепуха.

— На улице минус девять. Ясно.

Она не отвечала. Он включил ночник над ее кроватью, отвернув немного от ее лица, чтобы свет не резал глаза.

Из-под одеяла с покрывалом торчала одна голова, руки были спрятаны. Глаза закрыты. Он не припоминал, чтобы хоть раз видел ее такой, в кровати. Странно. Она вдруг показалась такой маленькой. Седые волосы зачесаны в узел на затылке, она всегда их перевязывала ленточкой с красными полосками или однотонной темнозеленой. Волосы были такими тонкими, что просвечивала кожа головы, она была блестящей, желтоватой.