Тополь берлинский - [23]

Мертвых поросят он тоже подгреб к себе и швырнул в коридор. Свинья зашевелилась, захрюкала.

— Ну, ну, молодец, Сара. Успокойся. Ну, ну… Ты такая молодец.

Еще один поросенок выскользнул, тонкие ножки выпутались из пузыря, он раскрыл и снова закрыл рот, заморгал глазами на красный свет обогревателя. Тур взял его и положил к остальным. Подождал немного, но свинья закончила. Пять живых поросят. А могло быть девять, хорошо для первого опороса.

Могло быть девять, приди он пораньше, а не стой посреди двора, глазея на занавески. И не пролети этот вертолет, чуть не снесший крышу.

Сара тяжело дышала, круглые глазки светились чем-то, что можно было бы назвать смятением, будь это глаза человека. Но Тур все равно назвал это смятением. И, может быть, еще беспомощностью. Будто в ней поселилось нечто новое и чужое, чего она сама не понимала. Это ведь был ее первый помет. Она всегда отличалась некоторой нервозностью, надо было следовать первому чувству — не вязать ее. Но она была такой красивой с идеальными очертаниями. Держась на хорошем расстоянии от огромной головы, он наклонился и сильно потер свиное вымя, несколько раз, вперед и назад, как он часто делал в последние дни, чтобы запустить выделение молока, напомнить телу о его инстинктах, о том, чем свинья должна сейчас заняться. Он не отводил взгляда от ее головы и слушал издаваемые ей звуки, все его чувства были начеку, пока он тер вымя. Через некоторое время он повернулся спиной и встретился взглядом со свиньей в соседнем отсеке, она лежала и стонала. Ее глаза блестели в полутьме. Ее звали Сири, и он прошептал ее имя:

— Сири… Ох, Сири. Полежи. Все пройдет.

Сири была самой умной из девяти родящих сейчас свиней. Она носила свой третий помет. Он многому ее научил с помощью вкусностей и ласковых слов. Она подняла морду ему навстречу, пятачком кверху.

— Да. Четыре мертвых поросенка. У тебя было бы лучше, Сири. Если бы вертолет не сел нам на крышу. Ты — молодец. И красивая. Да. Красивая и умная. А теперь я их заберу. Нам не надо, чтобы они здесь лежали.

Он взял пустой ящик для поросят и положил в него четыре трупика. Идеальные поросята, розовые до блеска, чистые, с крошечными ноздрями. Проклятье, надо было все-таки продолжать возиться с молочными коровами и не разводить свиней. Лучше уж мыть вымя и таскать силос, чем рано или поздно пережить нечто подобное. Нечто настолько ужасное.

Вялые окровавленные поросята казались почти невесомыми.

Он выпрямился и взглянул на Сару. Она стояла посреди опустевшего загона с опущенной головой и дрожащими ушами, с кровью вокруг рта и чуть ниже — на шее. Подумать только, она была так полна исполненной страха любви, так ждала, что кто-нибудь примет ее поросят, что сделала всю работу сама.

— Ты испугалась. Я тоже. Из-за этих вертолетов я подумал, что война началась.

Он поспешил выйти с трупиками, принес метлу и, наклонившись над загоном, подмел окровавленные опилки. Потом набрал чистых и рассыпал их по загону. Они впитают в себя влагу и запах. Он опустил руку в ящик для поросят, который соорудил сам из тары из-под динамита. Тепла было достаточно, хотя оно шло только сверху. Денег на пол с подогревом у него не было. Перестройка хлева заключалась главным образом в том, что были убраны опоры и выстроены загоны.

Новорожденные поросята тесно прижались друг к другу и с тихими, жалкими писками искали соски. Надо их покормить. И заставить свинью в этом поучаствовать. Но он не мог позвонить ветеринару, никто не должен сюда приезжать, раз за пределами свинарника все не так и даже нельзя напоить ветеринара кофе на кухне.

Он отнес мешок с кормом в мойку и кинул его в угол. Кровь уже успела просочиться через бумагу на дне мешка. Он сполоснул сапоги под холодной водой, надел деревянные башмаки, но комбинезона не снял. Если мать спустится и заметит, что он вошел в дом в рабочей одежде, он может вообще ничего не отвечать или сказать, что поросята поранились и надо взять дезинфицирующее средство.

Небо с юга просветлело. Занавески были по-прежнему задернуты. Он зашел в дом и тут же услышал кашель отца в коридоре наверху, его шаги приближались к лестнице. Кашель звучал как обычно, лихорадочно и неуверенно, так он предупреждал о своем появлении. Тур зашел на кухню, она была пуста, но теперь он был к этому готов. Он заглянул на нижнюю полку шкафчика с едой, где надеялся найти остатки чего-нибудь спиртного, пошарил рукой среди ваз и чайников, перетрогал горлышки нескольких бутылок, пытаясь понять, не осталось ли в них чего. Мать никогда не выкидывала пустых бутылок, хранила их для домашних соков. Она вообще не выбрасывала упаковку, которую можно было еще использовать, шкафы были набиты стаканчиками из-под сметаны, пластиковыми коробочками, вымытыми консервными банками, выложенными фольгой и перевязанными шерстяной ниткой, чтобы пересаживать в них комнатные цветы.

Наконец, что-то нашлось. Он вынул полупустую бутылку шерри с заметным осадком на дне. Пробка сидела прочно, а вокруг горлышка скопился желтый липкий сахар. Он понюхал содержимое, проверил, действительно ли это шерри, однажды он уже нашел в шкафу бутылку из-под ликера с машинным маслом внутри. Он подержал горлышко секунду под горячей водой, снова повернул пробку, она вынулась, и по кухне разлился сильный пряный запах шерри, чуть не сбивший его с ног. На секунду он прикрыл глаза и почувствовал вкус шерри в горле. Слюна заполнила рот, а сзади открылась дверь. Он вставил пробку в горлышко и, развернувшись, направился к двери. Даже сквозь собственное амбре свинарника он уловил запах отца: немытое тело, жесткие волосы, сладковато пахнет изо рта.