Тонкий шов - [31]

— Их отец застращал.

— Когда он под утро прикатил на коляске, я его спросил в открытую, — продолжал старик. — И он сказал: «Ты ее, дружок, вовек не отыщешь. В моем доме тебе не хозяйствовать».

— Алисе с мужем перешла ферма.

— Ладно хоть, что и другой не пришелся ко двору.

— Нам она была ни к чему. Джо хороший специалист, нам всего хватало.

Она ненадолго задумалась.

— Победил ты хоть в тех соревнованиях? — спросила она погодя.

Вместо ответа он потянул из кармана цепочку. Взглянув на него, я понял, что все эти долгие годы она лежала там ради этой самой минуты.

— Господи, какая красивая, — сказала бабушка.

— Интересно, что ее первой углядел твой парнишка. Тем более что и выиграл-то я ее ради тебя.

Смешавшись, она мяла в руках перчатки.

— Он все подмечает. У него вопросов на языке, что у судьи.

Старик одобрительно кивнул.

— Не заробеет спросить. А возьми меня: ведь как бывало нужно что-нибудь, а язык не повернется сказать.

— Смешной ты был, скромный.

Я с изумлением уставился на морщинистое, обветренное лицо, пытаясь вообразить его гладким и свежим в ту пору, когда тот паренек искал на лугу девушку в белом платье. Бабушка — в белом платье! С ума можно сойти. Значит, четыре моих жизни назад она была красивой девушкой, а я четыре жизни спустя стану стариком — вот какая арифметика выходила!

Что-то невысказанное повисло между ними. Я это понял, когда бабушка закрыла глаза и понарошку задремала, потому что такого за ней не водилось.

И тогда старик разговорился со мной. Он рассказал, как ходил через горы к Западному морю,[14] как один-одинешенек бродил вдоль римской стены,[15] какие приключения пережил у пастухов в Пограничном крае.[16] Рассказал, как однажды едва спасся от огромного гусака, как ехал в бурю на возу сена, как боролся с диким козлом на Чевиот-хиллз. И когда поезд пришел на побережье, я даже огорчился. Только ненадолго. Едва мы сошли на платформу, я стал рваться к морю. А старик увязался за нами и полз как черепаха. Прыгая от нетерпения, я тыкал пальцем в краны, по-жирафьи нависшие над домами, в пароходные трубы, видневшиеся в конце узкой улочки. Вскрикнула чайка, и от предвкушения песка и пенистого прибоя я прямо задрожал. А этим хоть бы что.

— Успокойся! — велела бабушка. — Целый день впереди, насмотришься.

— Потерпи минуту-другую, — сказал старик и обернулся в ее сторону. — Так что, ты уехала и вышла замуж, да?

— Ровно через год. И никогда об этом не пожалела.

— Рад за тебя.

— А ты, значит, в путешествия ударился?

Я знал каждую интонацию ее голоса и поэтому уловил то, чего старик, кажется, не заметил, — жалостливо-пренебрежительный оттенок.

— Еще как ударился. Сколько я ферм обошел — не счесть.

— Отец тебя сбил с толку, что ты меня вовек не отыщешь, — сказала она с той же ноткой в голосе. — Я все время была от тебя в двух шагах.

Он даже вздрогнул.

— Это как же?

— Да в Ламли, где ты сегодня сел на поезд, оттуда шести миль не будет до Уиттона.

— Ламли… Мне и в голову не пришло.

— Там я и была, — сказала она и покачала головой. — Целый год, даже побольше. Хуже тюрьмы, ни одного светлого дня.

— Ну, видно, не судьба была, — сказал, наконец, он.

— Да нет, просто ты не знал, где искать, — ответила она, и теперь в ее голосе прозвучала только жалость.

И тут, помню, мы вышли на приморский бульвар. Желтый монастырь у реки колол шпилем единственное облачко, а далеко внизу раскинувшиеся по обе стороны стены гавани цеплялись за край неохватного моря и неба. В воздухе стоял гул, по всей морской шири бежали белые барашки. Грохотал прибой, накрывая какой-то посторонний, но отчетливый звук — гомон людских голосов. Я очумел от этой красоты, и, уже никого и ничего не замечая, я побежал, проваливаясь в рыхлом песке, и бежал, пока песок не стал мокрым и плотным. Только тогда я обернулся. Бабушка махала мне рукой. Я помахал в ответ. Она пожала старику руку. Повернулась идти, но он ее окликнул. Я видел, как она отрицательно мотает головой. Наконец они расстались, и она добрела по песку до меня, а старик все стоял на месте.

— Что ты умчался как угорелый? — накинулась она на меня. — Даже не попрощался с беднягой.

— Он нам машет.

— Ах ты, господи боже, — вздохнула она и стала махать ему в ответ. — Не стой истуканом, помаши человеку на прощанье.

Мы стали оба махать и кончили первыми.

— Пошли, — сказала она. — Поищем, где потише.

— Пойдем на пирс.

Но она сграбастала мою руку и потянула совсем в другую сторону, и я понял, что спорить бесполезно. Мы еще немного прошли, и она спросила:

— Он еще там?

— Еще там.

И тут я увидел, что с ее лацкана понуро свисает роза.

— А у тебя его роза!

— Духу не хватило отказать. Что он там делает?

— Стоит как часовой.

— Уходил бы, что ли, скорее. Посмотри еще раз, только весь-то не оборачивайся!

— Уходит.

— В какую сторону?

— В другую. К пирсу.

— Слава богу. Возьми у меня сумку. Она отшпилила розу.

— Сейчас он вряд ли нас видит, правда? Идиотство, конечно, но не могу я с этим ходить. Так он мальчишкой и остался.

И, словно девочка, спрятав цветок за спину, она обернулась и посмотрела поверх голов, которыми был утыкан песчаный берег.

— Верно. Уходит, бедняга.