Однажды он застал ее в глубине сада. Она принесла стремянку и через забор смотрела на покосившийся от ветхости дом якобитской постройки, но много ли увидишь за разросшимися деревьями?
– Что, шпионишь?
– Разве можно подкрадываться? – упрекнула она. – Напугал до смерти.
– Подумаешь, какой грех! Теперь все можно.
– Как грустно, – сказала она. – Все заросло, заглохло. Я хотела увидеть террасу. Помнишь, как старушка павлиниха расхаживала, распустив хвост?
– Я помню, как старик павлин упек моего папашу на два месяца за охапку планок, – сказал он. – А вообще это был он, а не она.
– Кто?
– Да твоя павлиниха. У птиц яркое оперение бывает у самцов.
– Правда? – удивилась она. – Всегда думала, что она самочка. Чтобы самец был так разукрашен!
– А сам майор? – спросил ее муж, Вилли. – Тоже любил покрасоваться. Что на своем вороном битюге, что в суде. Сделайте так, переделайте эдак! Павлин расфуфыренный.
– Когда все это было, Вилли.
– Теперь наше время пришло, – сказал он. – Их давно нет; ладно, но я до смерти не забуду тот день, когда папаша вышел из тюрьмы. – Он махнул рукой в сторону уродины из красного кирпича, которую он воздвиг на задворках майоровой усадьбы. – Видит бог, мне есть чем гордиться. Но однажды я расплачусь за обиду сполна: откуплю их дом и сровняю его с землей. А до этого не успокоюсь.
Она знала, что спорить с ним напрасно. Ему не важно, что майор умер, что дети разъехались, а дом обветшал. На доме теперь сосредоточилась вся его ненависть. Она смутно чувствовала, что эта ненависть покушается на принадлежащее лично ей. А когда дом сровняют с землей, его ненависть устремится на что-нибудь еще. Не случайно, что и в ее мыслях этот дом занял главное место.
В своем собственном доме, среди полированной мебели и безделушек, она чувствовала себя как в тюрьме, и майоров дом был пристанищем ее мечты, которую питали полузабытые воспоминания о крокете и чае на лужайке, об элегантных дамах и прелестной детворе и, конечно, о распущенном павлиньем хвосте, словно драгоценного шитья гобелен, трепыхавшем на солнце.
Он ощупал верх стены знающими руками строителя.
– Кто увидит и кому какое дело, если ты сходишь посмотреть, – пробормотал он себе под нос.
– Частное владение.
Не слушая ее возражений, он сходил за кувалдой и ломиком. Сначала выпал карнизный камень, потом подалась замшелая кладка.
– Полезай.
Она замотала головой.
– Не дури! – прикрикнул он.
– А если поймают?
– Не поймают, – сказал он и подтолкнул ее в пролом. С земли дом за частой сеткой ветвей смотрелся зловеще. По-недоброму сверкал зрачок-розетка в переплете слухового окна, словно господь бог испепелял ее взглядом.
– Давай-давай, красавица. Не робей, – подбадривал он, хотя сам не тронулся с места.
– А ты? – подпустила она шпильку.
– Мне и отсюда видно, – по-детски вывернулся он. Она-то знала – он боится. Для него старый майор еще ходил по земле. Путаясь в высокой траве, она подошла к зарослям крапивы, откуда несло затхлостью и гибелью.
– Ну, что еще?
– Крапивы боюсь.
– Пригни ее – вон палка хорошая.
Мужчина пошел бы вперед, проторил тропку, он бы подал руку, пронес на руках. Этот мужчина был другой.
Раньше здесь был фруктовый сад. Теперь он одичал и зачах. Дальше еще хуже: огород заглушили сорняки, лужайкой для крокета завладели мартышкины хвосты, через розарий было не продраться из-за буйно разросшихся и перепутавшихся колючих лиан. Террасная стена грубой кладки рухнула, аллея была усыпана битым стеклом из теплиц. Огромная виноградная лоза стучала мертвыми сухими плетями. Никакого павлина не было в помине, даже перышка после него не осталось.
– Ну, что там? – спросил он, едва она показалась в проломе стены.
– А-а, такая жалость.
– Полный разгром?
– Жалко. Красивый дом.
– Никому он теперь не нужен. За него никто не станет платить аренду. Гниль. Труха. Погоди, он еще мне достанется.
– Тебе?
– А что?
– Да зачем?..
– Чтоб снести к чертям, – сказал он. – Разобрать по кирпичику, погрузить в машины и продать в утиль.
– Не делай этого, добром не кончится, – взмолилась она. – Оставь дом в покое, он нам ничего плохого не сделал.
Бесполезно просить. Он твердо решил отомстить за отца, разделавшись с этим домом. Он ждал своего часа, и, когда через полгода дом объявили к сносу, он не поскупился, чтобы перехватить его. Он не помнил себя от радости, вертя ключ перед ее глазами.
– Кто теперь домовладелец? Она смотрела в сторону.
– Что с тобой?
– Да все из-за него, – сказала она. – Я жду от него беды.
– Тут же не как в картах – это верные деньги. И кончай нытье. Глядишь, выкроим тебе шубку или серьги-колечки какие-нибудь.
– Я бы ничего, не сделай ты этого со зла, – сказала она, заливаясь краской. – Как ребенок. И ведь знаешь, что отец был виноват.
Он отвесил ей пощечину.
– Прости, милая, – винился он позже. – Майор тут ни при чем. Просто подвернулось выгодное дельце. Сам я там кирпича не трону. Все сделает один старикан по имени Рейнберд.[1] Он мастер своего дела.
Имя мастера поразило ее воображение. При его упоминании сразу представлялась птица с хохолком. Она порхала в ее снах, эта птица.
Дом не давал ей покоя. Днем, когда Вилли не было, она часто подсаживалась к окну в спальне. Дом лежал за деревьями, как вздремнувшая огромная серая кошка. Но за слепыми его окнами, чудилось ей, шла какая-то жизнь, и нельзя застигать ее врасплох. Кто-то должен предупредить: «Берегитесь! Вы в опасности, вас сносят!» Еще плотники не пришли, а Вилли уже подсчитывал выгоду.
