Тонкая красная линия - [197]

Как это обычно бывало? Отправятся они на дело, скажем, где-то к вечерку. Подберутся к складу, видят: часовой сидит себе в сторонке, на бугорке, винтовка в руках, глазами зыркает. Пушечное мясо, новичок желторотый! «Да знаешь ли ты, как с этой пушкой обращаться-то надо? — скажет ему один из них. — Может, пальнешь в меня?» Обычно солдат на это не отвечал. Или заорет: куда, мол, лезешь? Чего еще ждать от пушечного мяса! А то еще руками примется размахивать, грозится. Они же, старички тертые, на все эти крики да угрозы ноль внимания. Стоят себе молчком, руки в боки, правая на кобуре… и покачиваются с ноги на ногу, обливая юнца презрением и насмешкой. Постоят себе так, подойдут прямо к складу, возьмут, что надо, и не спеша обратно. Презрение у них даже на спине написано: знай, мол, наших. И никто ни разу не посмел выстрелить. Даже вдогонку. Конечно, Файф Доллу в этом не ровня был, чего уж там хорохориться. Хотя и старался. Но Долл знал об этом. И Файф тоже знал.

Он в первый раз понял это еще тогда, когда проходил период их адаптации после боев — фронтовая немота чувств вроде бы уже прошла, а самогонку они еще не открыли. Ему казалось, что теперь он уже привык ко всему, что ему ничего уже не страшно. Но после первой бомбежки, первого ночного налета он понял, что ничего, оказывается, не изменилось, он остался таким же трусом, каким был. А вот Долла все это вроде бы не трогало. Ему все как с гуся вода. Файфу казалось, что та потеря чувствительности, то внутреннее безразличие, что пришли к нему, как и к большинству других, во время боев, останутся с ним навсегда, во всяком случае надолго. Когда же это ожидание не оправдалось, когда при первых же взрывах он снова превратился в жалкую кучу дрожащего от страха студня, он был ошеломлен открывшейся ему страшной истиной, что он, оказывается, неисправимый трус, хлюпик, иначе говоря, никакой не солдат. Был трусом, трусом и остался, вернулся к тому, с чего начал. Каких нервов, какого напряжения стоило ему сидеть со всеми вместе, будто ничего не происходит, под пальмами во время ночных налетов и дуть самогонку! Сидеть, когда и душа, и все тело стремятся что есть мочи в спасительную щель. Да, он сидел со всеми и пил как ни в чем не бывало, но чего ему это стоило! В конце концов он снова признался себе в том, что, в общем-то, никогда и не было для него секретом: он — трус. Настоящий трус, я ничего тут не поделаешь.

Возможно, именно это и подтолкнуло его, послужило первым импульсом к тому, чтобы попытаться воспользоваться представившейся в последнее время возможностью удрать с ненавистного острова. Ему сказал об этом ротный каптенармус сержант Мактей. А что в этом такого особенного, если человек пытается отыскать для себя лазейку! Ничего зазорного. И Долл, надо думать, не пренебрег бы этим, будь он не столь безобразно здоров и появись у него хотя бы малейший шанс. Файфу же сам бог велел. Особенно сейчас, когда, по слухам, медики стали не так непреклонны по части эвакуации раненых и больных.

Все началось с Карни, того самого дружка Мацци из Нью-Йорка, который мучался малярией. Правда, у кого из них не было этой малярии? Может, только двое или трое ухитрились избежать общей участи. Долл, разумеется, был в числе этих немногих счастливчиков. Но даже среди всех остальных Карни выделялся своей болезнью. Его мучали такие жуткие приступы, что он потом просто на ногах стоять не мог, по нескольку дней не поднимался с койки, все числился по лазаретному списку. Сходит к санитарам, они ему атабрина пригоршню насыплют, он и валяется как труп, руки-ноги поднять не может. Теперь же от этого атабрина стал еще и желтым как лимон, смотреть страшно. Так вот он крутился, крутился, а потом пошел к врачу на прием и назад уже не вернулся. А через два дня оказалось, что его эвакуировали с острова.

Итак, Карни оказался первым. Ну и, конечно, на следующий день все, у кого была малярия, кинулись в лазарет. Да только никому там не повезло. Однако постепенно, через недельку-другую, сперва один, потом другой, третий из тех, у кого действительно дело было серьезное, стали исчезать из роты. Пойдет такой на прием, глядь — и не вернулся. Ходили слухи, что всех больных пока отправляют или в военно-морской госпиталь в Эфате на Новых Гебридах или же в Новую Зеландию. Конечно, Новая Зеландия казалась заманчивее, и вот уже по каждой роте поползла змеей черная зависть к тем счастливчикам, которые сейчас, наверное, валяются себе пьяненькие на чистых простынках где-то в Окленде на Повой Зеландии. Не то что какой-то там Эфате — крохотный поселок, где и смотреть-то нечего, кроме грязных туземцев, норовящих всучить тебе свой паршивый сувенирчик — лодочки из древесной коры и прочую пустяковину.

Потом неожиданно оказался эвакуированным сержант Сторм, и всем показалось, будто вдруг открылся какой-то клапан. Уникальность случая со Стормом состояла в том, что он оказался первым человеком, эвакуированным из-за физического недостатка, вызванного ранением, а не из-за заболевания, скажем, малярии или желтухи. Основанием для эвакуации Сторма была его раненая рука. Ничем более существенным Сторм не располагал, и состояние его здоровья не позволяло рассчитывать на серьезное заболевание. Однако, понаблюдав, как эти счастливчики один за другим удирают с острова, Сторм решил все же рискнуть, авось и ему повезет, вроде бы медики теперь не так сильно закручивают гайки. К его невероятному удивлению, разумеется, и к удивлению всех остальных, тот самый врач, который в свое время погнал его обратно в строй, принял решение о его эвакуации. Врач даже не вспомнил его. Когда Сторм показал руку и стал рассказывать, как все было, этот эскулап только языком почмокал, заявив, что, видно, какой-то его коллега дал маху тогда, когда отправил его в строй. На самом же деле Сторму самым настоятельным образом необходима операция, так что он немедленно отправит его в Новую Зеландию, где ему придется пару месяцев полежать в госпитале, а руку подержать в гипсе. Возможно даже, что оттуда его отправят в Штаты. Что же касается того, что его погнали назад в строй, так это ошибка. Провожать Сторма пришла чуть ли не вся рота, все наперебой галдели, что, мол, теперь-то уж у него жизнь будет что надо.