Тонкая красная линия - [147]

Размышляя обо всем этом, Стейн неожиданно вспомнил, как во время визита к нему раненых солдат из третьей роты он случайно перехватил взгляд все время молчавшего Сторма и сразу же понял, что тот знает его секрет, и не только знает, но и полностью согласен с ним, — о том, что погибших на этой войне будет меньше, чем оставшихся в живых, и поэтому нет никакого смысла зря подставлять голову под пули и лезть в число несчастливого меньшинства. Конечно, никто из них не осмелился бы сказать это вслух, даже с глазу на глаз, тем не менее они знали это и были уверены в своей правоте. Стейн допил, что было в стакане, но не поднялся со стула, а продолжал сидеть в темноте, ожидая приближающегося утра и с ним отлета с острова. В наступившей прохладе он вдруг почувствовал признаки озноба и другие симптомы начинавшегося приступа малярии, однако не стал принимать лекарство, а просто сидел на стуле и тихо ухмылялся своим мыслям…

Что касается семерки визитеров, возвращавшихся назад в госпиталь в самом прекрасном расположении духа, да еще и с бутылкой виски в руках, то ей все же пришлось немного поволноваться. Причиной этого был припадок, случившийся вдруг с Маккроном. Еще когда они вышли из палатки Стейна, он как-то странно замкнулся, замолчал, и это был верный признак, что скоро его непременно прихватит. Однако никто не придал этому особого значения, тем более что все они немножко выпили и чувствовали себя просто великолепно. Их всех будто током ударило, когда Маккрон вдруг ни с того ни с сего грохнулся во весь рост оземь, растянулся прямо в грязи у обочины дороги и тут же принялся весь корчиться и извиваться, биться и кусать себе руки, да еще и выть прямо по-звериному. Глаза у него вылезли из орбит, тело же продолжало содрогаться в страшных конвульсиях. Они бросились к нему, попытались удержать, помочь выпрямиться, но он не давался, все время что-то выкрикивая, бессвязно бормоча, а с посиневших губ во все стороны летели хлопья белой пены. Он снова видел, как они поднимаются в первую атаку, вон первым вскочил Уинн, но лишь успел как-то страшно выкрикнуть: «О, господи!» — и упал как подкошенный, а из разорванного горла сантиметров на тридцать вперед хлестала алая кровь. Девятнадцать. Ему ведь было только девятнадцать лет! Тут же рядом с ним молча свалился Эрл, вместо лица у него — страшное кровавое месиво. Ему было двадцать. Немного поодаль грохнулись еще двое — Дарл и Гуэнн, один из них, только не понять кто, крикнул: «Я убит! Убит!» И все это — за какие-то считанные секунды, буквально один за другим. А потом были еще и другие. Он хотел помочь им. Защитить их. Хотел же… Хотел…

В конце концов им удалось заставить Маккрона биться потише, вытянуться на земле (им было известно, что это самое лучшее средство при падучей), но он все еще всхлипывал и тихонько бормотал что-то страшное и бессвязное, грыз и без того разодранные в кровь костяшки пальцев, и они знали, что ему теперь долго не прийти в себя, так что надо тащить его на себе или сидеть здесь вместе с ним, рискуя остаться без ужина. Они предпочли первое, подняли его на руки и потащили. Постепенно всхлипывания стали тише, больной перестал грызть руки, и лишь глубокие вздохи, похожие на подавленные рыдания, вырывались время от времени из груди, сквозь стиснутые кулаки, которые он отчаянно прижимал ко рту. К тому времени, когда они добрались до госпиталя, он почти уже пришел в себя, во всяком случае настолько, что мог пробормотать:

— Дайте-ка хлебнуть глоточек…

Они остановились, опустили его на землю, поднесли бутылку к губам, хлебнули заодно и сами по глоточку, а потом отправились на ужин. Всем было ясно, что уж кого другого, а Маккрона эвакуируют непременно. И еще они были уверены, что этот парень с измученным лицом и глазами затравленного зверя будет всю жизнь, сколько бы он ни прожил, чувствовать себя виноватым перед кем-то, отличаясь в этом от них, остальных. Его действительно эвакуировали уже на следующий день, а два дня спустя Файф со Стормом были тоже выписаны и направлены в свою часть.

Первое, на что они оба сразу же обратили внимание, как только прибыли в роту, были бороды, отпущенные всеми солдатами и сержантами. В госпитале все они брились. Тех, кто не мог бриться сам, брили санитары. Так что теперь Файф и Сторм со своими бритыми щеками оказались настоящими белыми воронами среди бородатых однополчан (если не считать офицеров, которые тоже брились). Бороды у солдат были, как правило, редкие и жалкие, густых почти не попадалось, да и откуда им было быть густыми, когда прошло всего лишь одиннадцать дней, как они снова вернулись на передовую, да к тому же половину роты теперь составляла молодежь, для которой отпустить бороду вообще было проблемой. Тем не менее отращивали бороды все без исключения — старички и зеленые юнцы, и это казалось им очень важным. Хотя если бы кто-то спросил их, почему они так поступают, вряд ли услышал бы вразумительный ответ. Скорее всего, получилось это само собой — как своеобразная эпидемия. И не только в третьей роте — весь батальон ходил теперь бородатым. Нельзя было сказать, что эта мода явилась чем-то вроде формы протеста, или способом как-то занять себя, или какой-то игрой. Скорее всего, это было стремление как-то почувствовать себя другим человеком, отличающимся от того, который пришел на передовую лишь неделю назад, и отросшая борода, по их замыслу, должна была служить материальным подтверждением этой перемены. И Сторм, и Файф, разумеется, тут же перестали бриться.