Тони и Сьюзен - [38]

— Я замерз до смерти, пойдемте домой, — сказал Питер.

Вечером за ужином — долгая оживленная беседа. Тони Гастингс понимал, что должен был бы участвовать, если бы мог уследить за ее ходом. Потом он подумал, я колода, надо взять себя в руки, нельзя забывать, кто я.

Утром он с омерзением отрезал себе усы. Пляж сиял. Воздух был чистый, бухта зеленая и спокойная, вода теплая, и дети плавали долго. Он поплавал немного с ними и подумал, идет ли это ему на пользу. Он увидел вопрос в лице Дженни, — она вынырнула, на лице и мокрых волосах пузыри, взглянула на него и провалилась под воду. Он знал, о чем она подумала. Она вспомнила тетю Лору — подводную пловчиху, которая субмариной сновала среди поклевывавших и окунавшихся птиц. Или игру в морскую конницу с дядей Тони и тетей Лорой. Он подумал: если попросят, я побуду конем, но никто не попросил.

Его не радовали ни вода, ни суша, и он скоро вышел и сел на полотенце. Когда дети вернулись, он сделал над собой усилие.

— Хотите пройтись до залива? — спросил он. Трудно было задавать такие вопросы — слова ложились ему на грудь свинцом.

Они пошли к заливу. Теперь (он знал) они думали о прошлогодней прогулке — тетя Лора собирала ракушки и голыши, дядя Тони называл птиц, Хелен копала в мокром песке ямки, выведывая, что там — устрица, краб? Он молча охранял свою боль, не желая думать о красивых камешках и изящных крабовых панцирях, безразличный к плоским морским ежам. Он не хотел отличать чаек от крачек. Он вязнул в песке. Дети шли тихо. Потом Питер пробормотал что-то Дженни. Она забежала вперед, и он бросил ей тарелку. Они оторвались от него и остаток пути кружили с тарелкой, а он шел шагом.

Он провел на Кейпе две недели, пытаясь никому не быть в тягость со своей подавленностью. Пола сказала:

— Тони, ты имеешь полное право быть подавленным.

Она посоветовала ему по возвращении сходить к психиатру.

Вернувшись две недели спустя, он днем прибыл один в пустой дом, каковой отныне был в его полной и единоличной собственности, и нашел дожидавшееся его письмо из Грант-Сентера.

Подумал, что стоит Вам сообщить: отпечаток с вашей машины соответствует найденному в трейлере. И еще, второй отпечаток с Вашей машины был опознан, он принадлежит Стивену Адамсу, ранее проживавшему в Лос-Анджелесе. В Калифорнии на него заведено досье — угнанная машина и оправдание по обвинению в изнасиловании. Прилагаю фотографию, фас и профиль, вышеупомянутого Адамса и буду признателен, если Вы сможете опознать его как одного из нападавших. О нем уже оповещены все посты.

На наше обращение к свидетелям никто не откликнулся.

Надеюсь в скором времени получить от Вас ответ, буду извещать о развитии ситуации.

Роберт Д. Андес.

Фотография дрожала. Полицейский снимок, спереди и сбоку, исхудалый мужчина с длинными черными волосами и черной бородой, как у пророка. Тони Гастингс всматривался в него, словно пытался увидеть насквозь. Кто? Кривой нос, печальные глаза. Не Рэй, не Турок. Борясь с разочарованием, он пытался вспомнить: борода Лу, волосы Лу? У Лу борода была короче, волосы не такие, хотя Тони не помнил какие, и глаза на снимке ничего не выражали. Это был снимок человека, которого он видел впервые в жизни. Он попробовал представить Рэя с бородой, но снимок мешал ему вспомнить, как Рэй выглядел без нее.

Письмо запустило в нем какое-то движение, жажду карать. Он подумал: что с того, поймают их или нет, но ночью ему приходили кровожадные мысли. От них он кусал губы и бил кулаком по простыне. Но он забыл ответить на письмо, и через несколько дней Бобби Андес ему позвонил. Он плохо слышал его голос, слабая связь.

— Вы получили мое письмо?

— Да.

— Ну?

— Что?

— Вы узнали лицо?

— Нет.

— Что нет?

— Не узнал.

— Ну, черт, слушайте.

— Простите.

— Черт побери, слушайте. Отпечатки этого парня у вас на машине. Что значит не узнали?

— Простите, не узнал.

— Вот черт.

Хотя Тони Гастингс был подавлен, он делал, что нужно, чтобы жить. Он стряпал завтрак и готовил сэндвичи на полдник. Обедал в дешевых ресторанах. Иногда, если он был не в такой апатии, как обычно, готовил обед сам. Он заходил на работу, но занять голову делами ему не удавалось, и он рано возвращался домой. Вечерами пытался читать, но не мог сосредоточиться и в основном смотрел телевизор. На нем он тоже сосредоточиться не мог и, как правило, не понимал, что показывают. Раз в неделю приходила убираться и стирать миссис Флейшер. Между ее приходами дом захламлялся — газеты, книги, грязная посуда. Он с нетерпением ждал конца лета, чтобы снова преподавать, хотя и не рвался преподавать.

Как-то вечером, решив, что пора готовиться к осенним занятиям, он пошел в кабинет и попробовал придумать, с чего начать. Но его мысль ушла в сторону. Он захотел совершить какую-нибудь церемонию, но ни одной подходящей не вспомнил. Подошел к окну, но увидел только свое отражение в стекле. Смотрящий с улицы увидел бы больше внутри, чем он — снаружи. Он погасил весь свет, и в доме стало совсем темно. Зачем я это делаю? — спросил он. Тусклый свет с улицы, от фонарей, соседских домов и брезжившего ночного неба падал в окна и клал на стены пятна и тени. Он пошел к боковому окну, выходившему на дом мистера Гуссерля, весь освещенный, а потом к другим окнам; над кустами и придушенными садами стояла черная ночь. Он ходил по темному дому из комнаты в комнату, глядя на ночь снаружи и на узоры, созданные ею внутри.