Том 8. Преображение России - [279]

— И применяют уж, я думаю, а как же иначе?

— Применяют? Вы знаете?.. А что же вам именно об этом известно?

Немец так впился ожидающими глазами, что Матийцеву стало даже почему-то неловко, когда пришлось ответить:

— К сожалению, положительно ничего неизвестно.

— Ну, как же вы так? — осуждающе покачал головой немец. — Интеллигентный человек, инженер, и вот… ничего не знаете?.. А кто же у нас тогда в России знает? Вон тот муж-жик или вон та баб-ба знает?.. А когда Франц-Иозеф Боснию-Герцеговину хапнул (немец сделал тут соответственный хищный жест), тогда еще был жив Столыпин, премьер-министр, и вы, может быть, знаете, что ему говорили другие министры тогда (тут он перешел на шепот): «Откроем войну!» А он им, Столыпин, премьер-министр: «Какие же теперь у нас в России есть солдаты, чтобы воевать? Пьяное муж-жичье, граб-бители, — это разве есть солдаты? Не можем мы теперь воевать, нет!» Вот что сказал тогда Столыпин, премьер-министр!.. А теперь можем, а?.. Сколько же с тех пор прошло времени? Пять каких-нибудь лет? Теперь можем, а?

— Не знаю, — добросовестно подумав, ответил Матийцев. — И зачем нам воевать — тоже не знаю.

— А я же вот знаю, что… многие наши русские офицеры, какие были в ландвере, — в «запасе» это говорится по-русски, — те стали добиваться выходить в ландштурм, в отставку, а? Это что значит? Это значит, они думают, что их тогда уж в армию не возьмут — вот что это значит!.. О-о-о! (покачал головой презрительно). Такая война может начаться, — всех возьмут. Всех, — вы увидите!.. И меня возьмут, и вас также! Всех!..

И немец, преисполненный всепоглощающей важностью своих знаний близкого будущего, вдруг с большим не то презрением, не то озлоблением даже пристально посмотрел на своего ничего не ведающего собеседника, и Матийцеву стало ощутительно неловко оттого, что он — полный невежда в вопросах войны, что он ничего не замечал военного около себя, не интересовался совсем и тою войной, какая велась на Балканах… Просто ему ведь, казалось как-то даже вполне естественным, что на Балканах — война: народы там живут такие драчливые, поэтому и часто дерутся. И немец, которого он зачислил уже было в маниаки от вегетарианства и гомеопатии, вдруг повернулся к нему теперь другим лицом, как древнеримский двуликий Янус.

Пусть даже это была его другая мания — явная возможность близкой уже войны в Европе, но о чем же напишет он завтра в свою «Кельнише цайтунг»?.. О том, что русские инженеры, — тоже интеллигенты! — полные невежды в вопросе: может ли их родина вести новую, — теперь уже с немцами, — войну или совершенно не может?.. Что политически они даже не умеют и мыслить, — не приучила их к этому даже и позорнейшая для России война с Японией и, — что всего непостижимее, — революция 1905 года!.. Поэтому, значит, просто, придите Франц-Иозеф и Вилли II и возьмите то, что до вас взяли уже всевозможные бельгийцы, французы, англичане, да и ваши же бесчисленные немцы, включая сюда и колонистов.

И перед своим оживленным соседом, с оловянными глазами и гладко выбритым лицом, Матийцеву, который вошел в этот вагон победителем, стало совершенно не по себе.

Он поглядел на малого с гармоникой, на мамашу Димочки, на бабу в линялом розовом платочке, продолжавшую толковать о своей «нравной» телке, у которой оказались еще какие-то художества, кроме неприязни к люцерновому сену, и, сказав немцу: «Скоро моя станция, — до свиданья!» — вышел на площадку вагона, хотя до станции было еще не меньше как четверть часа хода поезда.

А когда остановился поезд и он медленно проходил в толпе к дверям станционного домика, он увидел, как Димочкина мамаша атаковала какого-то смиренного вида дядю и кричала:

— Ну, вы не отпирайтесь, пожалуйста! Мы-таки с вами земляки, — как я вас не меньше двадцати разов видела в нашей Новой Маячке!

VI

Когда в квартиру свою при руднике вошел Матийцев, Дарьюшка даже всплеснула руками от неожиданной радости.

— А мне-то наши буровили в одно слово, — запричитала она, — не иначе как цельный месяц отсидеть вам!.. Или это опосля когда посадят?

— Нет, оправдали, — сидеть не буду, — объяснил Матийцев и увидел, как она сразу возгордилась им.

— Ну, а как же еще и в самделе-то? Что же они, слепые, что ли, — не видели, что вы рабочих людей вон как жалеете, а не то чтобы их губить хотели!

— Поесть ничего нет? — спросил Матийцев больше затем, чтобы дать другое направление ее мыслям.

— Злодейка я: ничего не готовила нонче, а сама только хлебушка за чаем пожевала! — стала было причитать в другом направлении Дарьюшка, но, воспомнив про чай, тут же пошла на кухню ставить самовар, а Матийцев, раздевшись и походив из угла в угол, присел к столу, чтобы написать письмо матери в Петербург о том, как его судили и оправдали.

Он написал было уже «Присяжные вынесли мне оправдательный вердикт»… но письму этому не суждено было дописаться, как когда-то и другому, «предсмертному». Не постучавшись, как обычно он делал, в комнату вошел штейгер Автоном Иваныч.

Матийцев ожидал, что он сейчас радостно будет поздравлять его «с приездом» и «с оправданием» и, может быть, от полноты чувств дойдет до того, что его даже обнимет, но шумоватый донской казак этот вошел почему-то тихо и заговорил от двери, как бы извиняясь.