Том 7. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле - [281]

В то время, когда Рабле читал лекции по медицине, — гласит легенда, — канцлер дю Пра отменил привилегии Монпельерского медицинского факультета. Преподаватели прибегли к помощи своего уважаемого коллеги. Они послали его своим депутатом во дворец с тем, чтобы он добился отмены больно ударившего их постановления. Приехав в Париж, Рабле отправился к канцлеру на дом, но тот его не принял, — тогда он, в зеленом одеянии, с длинной, седой, свисавшей на грудь бородою, стал прогуливаться возле его дома. Прохожие при виде его в изумлении останавливались, и на их вопросы он отвечал, что он занимается сдиранием шкур с телят и что если кто желает, чтобы с него первого содрали шкуру, то пусть поторопится. Канцлеру, который в это время сидел за трапезой, доложили, что говорит этот странный человек. Он велел его впустить. И Рабле обратился к нему с такой пылкой и ученой речью, что канцлер обещал восстановить и закрепить за Монпельерским университетом его привилегии.

Стоит ли доказывать, что этот рассказ неправдоподобен?

В старых биографиях нашего автора мы можем найти еще и такой эпизод, напоминающий приключение с лекарем Санчо Пансы на острове Баратария.

Однажды Рабле, состоявший в то время лекарем при Гильоме дю Белле, сидя за обедом, постучал палочкой по блюду, на котором лежала великолепная рыба, и заявил, что она несъедобна. Услышав такой приговор, слуги унесли рыбу на кухню, но мэтр Франсуа побежал за ними и принялся уплетать ее за обе щеки; когда же сеньор, застав своего лекаря за столом, осведомился, почему он ест кушанье, которое он только что признал вредным для желудка, Рабле отвечал: «Не на рыбу указывал я палочкой, как на нечто несъедобное, а на то блюдо, на котором ее подали».

Вот на что пускались наши предки, чтобы сделать раблезианской жизнь Рабле.

Придется привести еще один известный, хотя и нелепый и неостроумный анекдот, потому что отсюда ведет свое происхождение поговорка: «Четверть часа Рабле», — поговорка, вошедшая в наш речевой обиход. Вот эта история.

На пути из Рима наш автор вынужден был остановиться в одной лионской гостинице; в дороге он обносился, поиздержался, так что ему нечем было заплатить за ночлег и не на что ехать в Париж, где его ждали дела. В таких-то стесненных обстоятельствах он выгреб из камина золу и, наполнив ею три мешочка, написал на них: «Яд для умерщвления короля», «Яд для умерщвления королевы», «Яд для умерщвления герцога Орлеанского». Мешочки он положил у себя в комнате на видное место. Хозяйка, обнаружив их, в испуге бросилась к судье; обладатель мешочков был немедленно препровожден в Париж, и король от души посмеялся над его изобретением.

Странно, что подобным россказням могли верить.

Наконец раньше приводились в качестве подлинных слова, якобы сказанные умирающим Рабле пажу, которого кардинал дю Белле послал узнать о здоровье больного: «Расскажи монсеньеру, в каком я состоянии. Я отправляюсь на поиски великого „быть может“. Это очень важная вещь. Скажи ему, чтобы он за нее держался. Опустите занавес, фарс сыгран». Этот рассказ, в некоторой своей части представляющий подражание Светонию, — уже литература. Но он столь же неправдоподобен, как и все прочие.

Популярность Рабле основывается вот на таких трех или четырех историйках. Его произведения не проникли в темные массы, а лубок и «Голубая библиотека»[599], распространяющие в наших деревнях портреты и жизнеописания Гаргантюа, ничего не позаимствовали у нашего автора, — это кажется почти невероятным, и, однако, это факт. Они вдохновляются народными сказками, существовавшими и до Рабле. Панурга и брата Жана они не знают. Что бы ни говорили, «Пантагрюэль» — это такая книга, которая рассчитана исключительно на людей образованных; пантагрюэлизм — это такая философия, которая доступна лишь избранным, это — почти эзотерическое, сокровенное, тайное учение. В XVI веке среди таких избранных выделяется кардинал дю Перон, называвший «Пантагрюэля» книгой из книг, второй библией, и отсылавший обедать в буфетную тех из своих гостей, кто сознавался, что не читал ее.

Монтень[600] только однажды упоминает Рабле в своих «Опытах». Мы приведем весь отрывок, хотя сам по себе он не представляет большой ценности. Но для нас представляет интерес все, что связано с Монтенем.

«…Длительное и слишком сильное умственное напряжение ослепляет, обременяет и утомляет мой рассудок. Взгляд мой становится блуждающим и рассеянным… Если какая-нибудь книга меня раздражает, я принимаюсь за другую, и притом лишь тогда, когда начинаю скучать от безделья. Я почти не обращаюсь ни к новейшим авторам, так как произведения древних представляются мне более глубокими и более капитальными, ни к грекам, ибо рассудок мой отказывается следовать за их детским, ученическим мышлением. Из новых просто-напросто забавных книг, если только их можно поместить под этой рубрикой, я считаю хорошим развлечением „Декамерон“ Боккаччо, Рабле и „Поцелуи“ Яна Второго. Что касается всяких „Амадисов“ и других подобного сорта писаний, то я не увлекался ими даже в детстве» («Опыты», книга II, гл. X).

Итак, Монтень причисляет «Пантагрюэля» к просто-напросто забавным книгам, которые служат ему развлечением. Это суждение представляется нам по меньшей мере поверхностным и легковесным; это — опрометчивость гения, который, вообще говоря, достоин того, чтобы вместе с Рабле занять одно из первых мест в ряду гениев XVI века. Но какая разница между здоровым, тучным, плотным, плечистым, грубоватым, ярким туренцем и гибким, изменчивым, многоликим гасконцем! Общение с Монтенем, без сомнения, приятно и полезно, но он неуловим: он ускользает от вас, он не дается вам в руки. Одни профессора убеждены, что понимают его, ибо такова их профессия — все понимать. Я его часто перечитываю, я его люблю, я восхищаюсь им, но я не уверен, что хорошо его знаю. Его настроение меняется от фразы к фразе, иногда на протяжении одной какой-нибудь фразы, даже не очень длинной. Если верно, что в «Опытах» он изобразил самого себя, то его образ дробится, как отражение луны в волнах. Все это не имеет прямого отношения к нашей теме, но великое имя Монтеня нельзя обойти молчанием.