история обрела дар воскрешать из мертвых; поскольку все мы устроены так, что ищем и видим в других лишь самих себя; поскольку мы не можем не переносить на людей прошлого своих собственных чувств, то естественно, что и большие и малые критики 30—50-х годов равно стремились романтизировать образ автора «Пантагрюэля» и наделить его если не меланхолией (что было явно невозможно), то во всяком случае степенностью и глубокомыслием, а если критик хоть в какой-то мере придерживался либеральных и независимых взглядов, то он приписывал ему еще и вольнодумство, несмотря на то, что оно не соответствует ни духу самого Рабле, ни духу его времени. Это чувствуется у Мишле, у Анри Мартена, у Эжена Ноэля. Сент-Бев с присущим ему тактом сумел исправить эту ошибку и вернул гиганту XVI века его своеобычный и независимый нрав.
Ламартин наговорил о Рабле много плохого. Виктор Гюго наговорил о нем много хорошего. Ни тот, ни другой его не читали, но оба они обладали своего рода интуицией. Ламартин ощущал Рабле глубоко чуждым, противоположным и враждебным себе по духу. Виктор Гюго, напротив, усматривал между творцом Гаргантюа и творцом Квазимодо нечто родственное, нечто общее. Вот чем обусловлены их суждения о Рабле. Каждый, говоря о нем, думал о себе. Гизо, как мы видели, посвятил большую содержательную статью педагогическим взглядам Рабле. Нет такого угла зрения, под которым не рассматривали бы творчество нашего автора в XIX и в XX веках. Были написаны замечательные работы о Рабле-медике, Рабле-ботанике, Рабле-гуманисте, Рабле-юристе, Рабле-архитекторе. Из новых работ о великом человеке назову интересные исследования Жана Флери, очень хороший литературно-критический очерк Поля Стапфера, заметки Ратри, Молана, труды Марти-Лаво и весьма ценные статьи, опубликованные в «Раблезианском вестнике», который с такой любовью и знанием дела ведет профессор Французского коллежа Лефран.
Итак, мы выполнили свою задачу, — благодаря вашей благосклонности она оказалась для меня приятной и легкой. Мы проделали весь путь нашего титана и, как пилигримы из сказки, бесстрашно приблизились к нему. Я почту себя счастливым, если вы найдете его столь же милым и добрым, сколь он разносторонен и велик. Прославить французский гений перед латинянами Нового Света, для которых уготован блистательный жребий, — это великая честь для меня. Я смогу удалиться с гордым и блаженным сознанием исполненного долга, если мне удалось в меру моих сил скрепить те духовные узы, что связывают аргентинский и французский народы.
