Том 7. Изборник. Рукописные книги - [31]

Какою страстью опьянила,

Какою радостью зажгла!

«Вы мне польстили чрезвычайно!» –

Остановясь у полотна,

С какою-то укорой тайной

Вчера сказала мне она.

О, эта сладостная сжатость!

И в ней желанный ореол

Тебе, ликующая святость,

Я неожиданно нашёл!

Светло, торжественно и бело,

Сосуд, где закипают сны,

Невинно-жертвенное тело

Озарено из глубины.

«Балет классический, тебе ли…»

Балет классический, тебе ли

Одежда – мёртвое трико?

А впрочем, позабыв о теле,

И поглупеем мы легко.

Я не заспорю с маской старой,

Приму котурны, как и все

Трагедии античной чары

В их остро-зыблемой красе.

Но скудная замена кожи

Издельем будничных машин

Так смехотворно не похожа

На радость эллинских долин.

«Ещё немного дней добавить…»

Ещё немного дней добавить,

И жизнь окончена моя.

Не надо ни хулить, ни славить

Ни зла, ни блага бытия.

Во времени зыбкотекущем

Земная затихает речь.

Не надо думать о грядущем,

И силы не на что беречь.

К последнему теснятся входу

Улыбчиво мои мечты.

Чтоб обрести свою свободу,

Душа, всё потеряла ты.

Уходишь нищая, с собою

Ты ничего не унесёшь,

Но, меткой брошена пращою,

Ты Алетею обретёшь.

«Чёрный щит и чёрный шлем…»

Чёрный щит и чёрный шлем,

Перед белым домом всадник,

Но закрыт пред ним и нем

В туберозах палисадник.

Тихо поднял он с лица

Скрежетавшее забрало…

Не дала ему кольца,

На крыльце не постояла…

По калитке он копьём

Стукнул раз, другой и третий,

Но молчал весь белый дом,

И кругом дивились дети.

«Дай в залог мне за неё, –

Говорит мальчишка смелый, –

Щит, и шлем твой, и копьё,

И потом что хочешь делай.

Знаю, ты отважней всех,

Никогда не ведал страха.

Я покрою твой доспех

Чистым золотом бдолаха.

И тебе его отдам

В час свершенья светлой грёзы,

В час, когда с сестрою в храм

Ты пойдёшь от туберозы».

Рыцарь бросил быстрый взгляд.

«Вижу, мальчик – не плутишка.

Я тебе поверить рад,

Босоногий мой братишка,

Шлем, и щит мой, и копьё,

Всё в залог тебе вручая:

У тебя, как у неё,

Светел взор лазурью рая».

Не успел закрыть лицо,

Сдвинув тяжкое забрало, –

Дева вышла на крыльцо,

И кольцо с руки снимала.

«Песню сложишь, в песню вложишь…»

Песню сложишь, в песню вложишь

Всё, что мреет и кружится

Где-то в тёмной глубине.

Песней душу растревожишь,

И померкнет всё, затмится

В этом белом, дневном сне.

Если песни мы слагаем,

Как мы больно душу раним

Прохожденьем верных слов,

Мы себя опустошаем

И потом тоскливо тянем

Сеть пустынную часов.

«Горький оцет одиночества…»

Горький оцет одиночества

В ночь пасхальную я пью.

Стародавние пророчества

Пеленают жизнь мою:

Ты ходил, куда хотелося,

Жди, куда тебя сведут.

Тело муки натерпелося,

Скоро в яму сволокут.

«Подыши ещё немного…»

Подыши ещё немного

Тяжким воздухом земным,

Бедный, слабый воин Бога,

Странно-зыблемый, как дым.

Что Творцу твои страданья!

Кратче мига – сотни лет.

Вот – одно воспоминанье,

Вот и памяти уж нет.

Страсти те же, что и ныне…

Кто-то любит пламя зорь…

Приближаяся к кончине,

Ты с Творцом твоим не спорь.

Бедный, слабый воин Бога,

Весь истаявший, как дым,

Подыши ещё немного

Тяжким воздухом земным.

Грумант

П. Пестелю

Из кн. А. Барятинского, с фр.

Товарищ первый наш! Я думаю с тоской:

Четыре месяца в разлуке я с тобой.

Спокойных вечеров ты не забыл, конечно:

К беседам искренним влекомые сердечно,

Мы утешалися содружеством умов.

Тогда ты отдыхал от множества трудов,

И к нашему ты шёл от строгих дум союзу.

Тогда твоя рука мою ласкала музу.

Тебе начезов двух я начертал грехи.

Прости ошибки мне, особенно стихи.

Письмо Ивашёву

Из кн. А. Барятинского, с фр.

Бездельник милый мой, пустынник Пермской сени,

Мой милый Ивашёв, проснёшься ли от лени.

Конечно, в чтеньи есть утех сладчайших мёд,

Но, словно мачеха, талант оно скуёт.

Сказали б, видя, как тобой владеет книга:

«Угаснул твой восторг, пиано свергло иго.

С Евтерпой за тебя ведёт Эрато бой,

Тебя ль страшит ярмо работы небольшой.

Страшней тебе презреть их ласковое рвенье,

Спеши на мост двойной молить о вдохновеньи».

Как мило Лафонтен тобой переведён.

Ты знаешь, – милостив к тебе сам Аполлон.

Читал твои стихи; они ему приятны.

(Парнасу языки племён земных все внятны.)

И старец благостный успех твой увенчал,

И вдохновение своё в тебе узнал,

И, почивающий в своей покойной грёзе,

Двойной рукоплескал своей метаморфозе.

…Смеялся он: пред ним заботливый Карвель

Томленья ревности, отрадная постель…

Нo муза мне велит молчать: она – ребёнок.

Для этих вольностей чужих язык твой звонок,

И как искусно ты перенести умел

На русский мужей обманутых удел.

Любовник вкрался в дом под обликом лакея.

Чтоб удалить позор и уличить злодея,

Седой супруг в саду за грушей сторожил…

По воле всех троих, твой стих летит, блестит,

И мужа славного обманывая право,

Венчает старый лоб приметою лукавой.

А после твой восторг покойный сон облёк.

Красней… Но ты сердит на дружеский упрёк.

Что ж, милый Ивашёв, коль ты бежишь цензуры,

К пиано подойди изысканной структуры;

Мои стихи и мой урок забудешь вдруг.

Когда твой инструмент издаст волшебный звук.

Своими пальцами ты ловко так надавишь

На ряд склонённых вмиг и вновь подъятых клавиш.

Порой, чаруя слух, бежит твоя рука,

Доверив клавишам мечту твою, легка,

Вперёд или назад вдоль пёстрого их ряда,

И следует за ней блестящая рулада;

Порой звучит аккорд, замедлен, в тишине,

И отзывается в сердечной глубине.