Том 6. С того берега. Долг прежде всего - [157]

Среди этих занятий одно событие нежданно потрясло его жизнь.

Столыгин ожидал в первый раз сделаться отцом. Жена его, очень расстроившая свое здоровье беспрерывною грустью, потом беспокойством во время войны, была слаба, но очень поправилась в несколько месяцев путешествия. Все шло хорошо, и у них родилась дочь. Анатоль был чрезвычайно рад новорожденной; жизнь его расширялась, делалась необходима и начинала получать цель. Но радость эта скоро померкла; через неделю родильница вдруг захворала, потом больше и больше разнемогалась, воспаление сожгло ее в три дня. Она умерла в страшных мучениях на руках Анатоля.

Смерть этой женщины, которая не могла сделать Анатоля совершенно счастливым, но с которой он так сжился, с которой было связано все былое его, поразила его; она слишком тесно была вплетена во всю ткань его жизни. Когда Анатоль, удрученный горем, без слез, без ясного понимания, механически, сам не зная для чего, отошел от покойницы и отворил дверь спальни, он встретил в ближней комнате старого ксендза, который читал молитвенник. Увидя Анатоля, он встал, горячо прижал его к груди и сказал ему:

– Сын мой, я пришел вместе плакать, вместе молиться.

Анатоль, рыдая, спрятал голову свою на груди старика.

Это было на рассвете. Старик всю ночь молился. Извещенный об опасности жены Анатоля, он оставил свой монастырь, чтоб утешить молодого друга своего.

Жизнь Анатоля приняла более мрачный, серьезный и странный вид. Он и новорожденная в колыбели, он и старик, близкий к гробу, вот и все, – четвертого не было; Ксаверий давно уехал в Париж.

Старик хотел сам окрестить дочь Анатоля и окрестил ее по западному ритуалу. Ее назвали Вероникой.

Месяца через три и Анатоль перешел в католическую веру. Ксендз был на верху счастия. Но для Анатоля и это казалось теперь недостаточным; он просил, чтоб его приняли в братство Иисуса. Ксендз поздравлял его с этим желанием, но советовал не торопиться, подождать, изведать свои силы. Он познакомил его с настоятелем иезуитского монастыря, молодым монахом, холодным фанатиком, вроде Сен-Жюста, который был того же мнения,

Настоятель сказал Анатолю, что он берет его обет условно, что этот обет нисколько не должен связывать, что ближе полугода он не примет его окончательно.

– Возвратитесь в мир, – говорил он, – посмотрите снова на кипящую жизнь, на большие города, на светские интересы и если они влекут вас, если вам жаль будет их оставить не вступайте лучше в эту передовую фалангу церкви; трудна в ней, много преданности требует наша служба; кто идет с нами, тот отказывается от всего, даже от воли.

Анатоль возражал. – Настоятель был непреклонен.

Побродил Анатоль шесть месяцев по свету, побывал в Париже – и свет ему опротивел еще больше. Это было в самое то время, когда Людвиг-Филипп и его мещане окончательно восторжествовали над вредными страстями, когда кровь лилась реками в Лионе, в Клуатре Сен-Мери и Бюжо, приготовляясь к Трансноненской улице, свидетельствовал беременность герцогини Берийской.

Анатоль еще более готовым явился к настоятелю. – Его приняли.

Новые братья нашли тотчас банкира, который взялся продать его имение в России и вперед принял вексель Столыгина. Большую часть достояния он отдал братству, остальное положил на имя дочери.

С ревностию вновь убежденного, с покорной твердостью человека, давно искавшего определенное дело и внешний толчок, вынес он томительные месяцы искуса. Они ему даже показались легки. Внешний труд, труд обязательный, периодический, почти столько же развлекает и врачует больную душу, как болезнь тела. Все католические журналы Бельгии и Франции гремели наперерыв о славном обращении «d'un boyard russe»[157], о его блестящем искусе и полном принятии в орден под именем брата Венцеслава. Св. отец прислал ему благословение, Ротган написал письмо.

Когда Анатоль успокоился и перестал дивиться новой жизни своей, когда и ему перестали дивиться братия, а стали с ним обращаться, как с своим, – он с ужасом стал ощущать еще томительнейшую пустоту, нежели прежде.

Настоящая вера его отлетела; прежний, родной, знакомый скептицизм возвращался. Напрасно прибегал он к молитве и к исполнению обрядов – молитва стыла на устах его, обряды казались бессмысленным, аутоматическим повторением; уму и сердцу становилось от них теснее.

Новый мир, строгий, стройный в своем единстве и иерархии, успокоивающий, обнадеживающий, который так мощно влек к себе Анатоля, стал ему казаться совсем иным с тех пор, как он стоял по другую сторону декораций. Он нашел в нем прежний мир с теми же страстями, но иначе выраженными, менее откровенными и прикрывающимися видом величавым и строгим.

Он погибал – но через его рот не перешло ни одно слово. Он ненавидел себя за эту шаткость и хотел разом сломить нолю и разум; он лучше готов был все на свете перенести, нежели изменить обету, добровольно данному им вчера. – Он молчал, он становился мрачнее, худел, дичал – но строго исполнял все обязанности своего звания.

Инквизиторский глаз настоятеля разглядел через некоторое время подозрительное погружение в самого себя и сосредоточенную душу Венцеслава. Он понял его внутреннюю борьбу и окружил его лазутчиками. Но поведение, слова, вид Венцеслава были безукоризненны, покорность беспредельна. И при всем этом от него веяло чем-то опасным для верующих душ, чем-то наводящим страх. Дело показалось настоятелю до того важным, что он поверг его на рассмотрение Ротгана.