Том 4. Материалы к биографиям. Восприятие и оценка личности и творчества - [18]

Трещит — и план и мысли есть,

И мне осталось лишь присесть

Да и писать к царю посланье.

Жди славного, мой милый друг,

И не обманет ожиданье.

Присыпало все к сердцу вдруг.

И наперед я в восхищенье

Предчувствую то наслажденье,

С каким без лести в простоте

Я буду говорить стихами

О той небесной красоте,

Которая в венце пред нами,

А ты меня благослови,

Но, ради Бога, оживи

О Гришином выздоровленье

Прекрасной вестию скорей,

А то растает вдохновенье,

Простите. Ниночке моей

Любовь, и дружба, и почтенье,

Прошу отдать их не деля,

А Губареву — киселя!

6

Два послания

К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину

I

Милостивый государь Василий Львович и ваше сиятельство князь Петр Андреевич!

Вот прямо одолжили,

Друзья! Вы и меня стихи писать взманили.

Посланья ваши — в добрый час сказать,

В худой же помолчать —

Прекрасные, и вам их грации внушили.

Но вы желаете херов,

И я хоть тысячу начеркать их готов,

Но только с тем, чтобы в зоилы

И самозванцы-судии

Меня не завели мои

Перо, бумага и чернилы.

Послушай, Пушкин-друг, твой слог отменно чист,

Грамматика тебя угодником считает,

И никогда твой слог не ковыляет —

Но кажется, что ты подчас многоречист,

Что стихотворный жар твой мог бы быть живее,

А выражения короче и сильнее.

Еще же есть и то, что ты, мой друг, подчас

Предмет свой забываешь.

Твое «посланье» в том живой пример для нас[63].

Вначале ты завистникам пеняешь:

«Зоилы жить нам не дают! —

Так пишешь ты. — При них немеет дарованье,

От их гонения один певцу приют — молчанье».

Потом ты говоришь: «И я любил писать,

Против нелепости глупцов вооружался,

Но гений мой и гнев напрасно истощался:

Не мог безумцев я унять,

Скорее бороды их оды вырастают,

И бритву критики лишь только притупляют;

Итак, пришлось молчать».

Теперь скажи ж мне, что причиною молчанья

Должно быть для певца?

Гоненья ль зависти, или иносказанья,

Иль оды пачкунов без смысла, без конца?

Но тут и все погрешности посланья;

На нем лишь пятнышко одно,

А не пятно.

Рассказ твой очень мил, он, кстати, легок, ясен,

Конец прекрасен;

Воображение мое он так кольнул,

Что я, перед собой уж всех вас видя в сборе,

Разинул рот, чтобы в гремящем вашем хоре

Веселию кричать: ура! и протянул

Уж руку, не найду ль волшебного бокала.

Но, ах, моя рука поймала

Лишь друга юности и всяких лет,

А вас, моих друзей, вина и счастья, нет!

Теперь ты, Вяземский, бесценный мой поэт.

Перед судилище явись с твоим «посланьем»[64].

Мой друг, твои стихи блистают дарованьем,

Как дневный свет.

Характер в слоге твой есть, точность выраженья,

Искусство — простоту с убранством соглашать,

Что должно в двух словах, то в двух словах сказать

И красками воображенья

Простую мысль для чувства рисовать.

К чему ж тебя твой дар влечет — еще не знаю,

Но уверяю,

Что Фебова печать на всех твоих стихах.

Ты в песне с легкостью порхаешь на цветах,

Ты Рифмина убить способен эпиграммой,

Но и высокое тебе не высоко,

Воображение с тобою не упрямо,

И для тебя летать за ним легко

По высотам и по лугам Парнаса.

Пиши — тогда скажу точней, какой твой род;

Но сомневаюся, чтоб лень, хромой урод,

Которая живет не для веков, для часа.

Тебе за «песенку» перелететь дала,

А много-много за «посланье».

Но, кстати, о посланье:

О нем ведь, кажется, вначале речь была.

Послание твое — малютка, но прекрасно,

И все в нем коротко да ясно.

«У каждого свой вкус, свой суд и голос свой!»

Прелестный стих и точно твой.

«Язык их — брань, искусство —

Пристрастьем заглушать священной правды чувство,

А демон зависти — их мрачный Аполлон!»

Вот сила с точностью и скромной простотою.

Последний стих — огонь, над трепетной толпою

Глупцов, как метеор ужасный, светит он.

Но, друг, не правда ли, что здесь твое потомство

Не к смыслу привело, а к рифме вероломство.

Скажи, кто этому словцу отец и мать?

Известно: девственная вера

И буйственный глагол — ломать.

Смотри же, ни в одних стихах твоих примера

Такой ошибки нет. Вопрос:

О ком ты говоришь в посланье?

О глупых судиях, которых толкованье

Лишь косо потому, что их рассудок кос.

Где ж вероломство тут? Оно лишь там бывает,

Где на доверенность прекрасную души

Предательством злодей коварный отвечает.

Хоть тысячу зоил пасквилей напиши,

Не вероломным свет хулителя признает,

А злым завистником иль попросту глупцом.

Позволь же заклеймить хером

Твое мне вероломство.

«Не трогай! (ты кричишь) я вижу, ты хитрец;

Ты в этой тяжбе сам судья и сам истец;

Ты из моих стихов потомство

В свои стихи отмежевал

Да в подтверждение из Фебова закона

Еще и добрую статейку приискал.

Не тронь! иль к самому престолу Аполлона

Я с апелляцией пойду

И в миг с тобой процесс за рифму заведу!»

Мой друг, не горячись, отдай мне вероломство;

Грабитель ты, не я,

И ум — правдивый судия

Не на твое, а на мое потомство.

Ему быть рифмой дан приказ,

А Феб уж подписал и именной указ.

Поверь, я стою не укора,

А похвалы.

Вот доказательство: «Как волны от скалы,

Оно несется вспять!» — такой стишок — умора.

А следующий стих, блистательный на взгляд:

«Что век зоила — день! век гения — потомство!» —

Есть лишь бессмыслицы обманчивый наряд,

Есть настоящее рассудка вероломство.

Сначала обольстил и мой рассудок он;

Но… с нами буди Аполлон!

И словом, как глупец надменный,

На высоту честей фортуной вознесенный,

Забыв свой низкий род,