Том 35. Пока алгебра не разлучит нас. Теория групп и ее применение - [2]

ЛЕВИ-СТРОСС: Ваша сестра, философ Симона Вейль, считала иначе...

ВЕЙЛЬ: Господин Леви-Стросс, вы знаете, что она по своей природе была склонна ко всяким чудачествам: она то хотела прыгнуть с парашютом, то укрывала в своем доме Троцкого, то предпринимала еще что-нибудь в этом духе. В 15 лет Симона пережила кризис: в это время она считала себя посредственностью в интеллектуальной сфере. Это происходит со многими в ее возрасте, но моя сестра всерьез подумывала о самоубийстве. Впрочем, позже она всегда сохраняла жизнерадостность. В детстве мы были неразлучны: я никогда не забуду, как однажды вечером я упал, а она со всех ног побежала в дом за книгой по алгебре, чтобы успокоить меня.

Память об этих по-детски наивных проявлениях нежности она сохранила на всю жизнь и всегда понимала суть вещей лучше, чем большинство ее близких: так, Симона одной из первых попыталась открыть всему миру глаза на происходящее в России. Я думал, что она уже никак не сможет меня удивить, но ее смерть надолго выбила меня из колеи: у меня несколько месяцев перед глазами стояла страница из книги Сен-Симона со следами ее слез.

ЛЕВИ-СТРОСС: Во время Первой мировой войны ваш отец служил на фронте, в военных госпиталях, и вся ваша семья следовала за ним. Не повлияло ли это на ваше образование?

ВЕЙЛЬ: Мне кажется, в том, что я не обучался по привычной системе, были свои преимущества. Я всегда считал, что достаточно каждые два или три года находить хорошего преподавателя, чтобы он давал толчок к самостоятельному обучению. Эйнштейн просил учителей не рассказывать ему ничего из того, что он уже выучил самостоятельно. Я помню двух преподавателей, которые особенно помогли мне в первые годы учения: я уверен, что господин Коллин знал о математике не больше, чем ему довелось объяснять на занятиях, но он как никто другой умел подстегнуть воображение и усердие учеников. Он вызывал кого-нибудь к доске, чтобы тот решил задачу, и весь класс по десять минут молча думал над решением. Затем мы вместе принимались за его поиски, и не важно, что все наши идеи порой оказывались бесплодными. Тем не менее все определения мы должны были знать наизусть.

Другой мой школьный учитель создал особую алгебраическую систему обозначений для грамматического анализа, о которой я вспомнил намного позже, когда прочел труды Хомского.

ЛЕВИ-СТРОСС: Все эти обстоятельства неудивительны, учитывая что годы вашей учебы прошли в путешествиях.

12

ВЕЙЛЬ: Где я только не был. В 19 лет мне выпала возможность пройти курс в Риме, где образовалась блестящая школа алгебраической геометрии: Франческо Севери преподавал теорию поверхностей, а Федериго Энрикес не раз приглашал меня к себе домой вместе с другими студентами. Именно на одной из таких встреч я узнал о работе Луиса Джоэла Морделла о рациональных точках на эллиптических кривых, без которой не смог бы закончить диссертацию.

На следующий год Вито Вольтерра — один из математиков, с которыми я подружился в Риме, — выдвинул меня на получение стипендии Фонда Рокфеллера, созданной, чтобы «вновь достичь вершин науки» среди послевоенной разрухи. Я посетил Рихарда Куранта в Геттингене в тот самый год, когда он создал квантовую механику (увы, это я понял намного позже!), а также провел несколько месяцев в Берлине. У меня осталось достаточно времени, чтобы помочь Миттаг-Леффлеру, который в то время бился над статьей о рядах многочленов. То была эпоха «оттепели» в Стокгольме. Каждый день мы начинали говорить о математике на французском, затем гостеприимный Миттаг-Леффлер переходил на другую тему и начинал говорить по-немецки, после чего, устав, произносил длинный монолог на шведском, который неизменно оканчивался фразой «Ах да, я и забыл, что вы не говорите по-шведски. Продолжим беседу завтра».

Как вы понимаете, за те несколько недель, что я провел у него, он не слишком продвинулся в работе над рукописью, зато я научился поддерживать разговор на шведском.

ЛЕВИ-СТРОСС: Все это произошло до поездки в Индию?

ВЕЙЛЬ: Да, но я уже тогда был очарован Индией. Мне кажется, мое увлечение началось с того, как в предисловии к английскому словарю я прочел об индоевропейских языках и заинтересовался санскритом. Тогда же, в ранней юности, у меня появилась мечта — прочесть в оригинале, на древнем языке, книги, в которых сочетаются тончайшая логика, грамматика, метафизика и полный чувственности мистицизм.

Я начал посещать курс санскрита, который читал Сильвен Леви в Коллеж де Франс[2]. Именно с благословения Леви я провел два года в Индии. Моя поездка стала частью программы обновления преподавательского состава в Алигархском мусульманском университете — за исключением некоторых весьма достойных преподавателей истории и философии, там царила посредственность. Университетский мир всегда полон интриг, но то, с чем мне пришлось столкнуться в Индии, не снилось даже самым острым на язык фельетонистам. Представьте себе, что я, будучи

13

Андре Вейль с дочерью Сильвией в 1956 году.

самым молодым сотрудником кафедры —в ту пору мне было 23 года,— должен был подготовить характеристики всех преподавателей, которые, по сути, могли стать основанием для их увольнения. Увольнения заслуживали все преподаватели, но в конечном итоге я предложил заменить лишь одного из них учеником Харди, который, строго говоря, был единственным математиком из более чем 100 кандидатов на место. Мне также поручили закупить книги для университетской библиотеки и создать математическую школу. Но как сложно менять установленный порядок, даже если тебя поддерживает молодое поколение!