— Сопляк, щенок, — кричала она, — не умеешь — не лезь! Вот тебе, вот тебе!
Настя выволокла из соломы поповича, одной рукой она держала его за шиворот, другой шлепала ниже спины.
Сенька свалился с омета и, подбирая штаны, поплелся к дому. Вслед за ним шла Настя. Она показала попадье краденные Сенькой конфеты и, плача, просила матушку наказать сына за бесчестье.
Попадья долго стегала во дворе Сеньку, а кругом в густой траве сидели ребята и наблюдали за экзекуцией.
В тот же день происшествие в омете стало известно всему селу, и над Сенькой до упаду смеялись в каждой избе. Попович был посрамлен, и Лев стал вожаком всех сельских ребят.
6
Кончилась снежная, вьюжная зима семнадцатого года. Вместе с половодьем пришла из Питера весть о февральских событиях, о свержении царя.
Никита Петрович в открытую объявил себя эсером; ходил по селам, выступал на сходках, превозносил Александра Федоровича Керенского и обещал мужикам так много, что из губернии прискакал член губернского комитета эсеров Зеленецкий, чтобы несколько укоротить язык учителя.
Никита Петрович всюду возил с собою сына. Лев сидел на сходках рядом с отцом, слушал споры о земле, о войне, о будущих порядках.
Он видел, как мужики, выведенные из терпения, громили усадьбы, захватывали помещичьи земли, и однажды услышал речь отца: Никита Петрович уговаривал людей «подождать, не бесчинствовать».
Сам того не зная, Никита Петрович убил себя в глазах сына. Ведь он не раз в разговорах со Львом ратовал за немедленный бунт, за дележ барских угодий, добытых потом и кровью крестьянина.
Лев, вдруг поняв, что и отец способен на ложь, подлость и лицемерие, как бы мгновенно прозрел.
После этого он откровенно возненавидел людей, презрение к ним стало непоколебимым, а убеждение в том, что среди лживых и подлых существ, населяющих мир, побеждает самый лживый и самый подлый, — стало для него жизненным законом.
Он перестал ездить с отцом на собрания, речи Никиты Петровича претили ему. Предоставленный самому себе, он стал жить, как ему хотелось, читать все, что попадалось под руку. Он даже начал спорить с отцом о политике, и Никита Петрович, не замечая презрительных усмешек сына, восхищался его не по летам холодным и резким умом, цинизмом, в котором Лев превосходил отца, презрением к людям.
Никита Петрович в это время был на пути к славе. Способности Кагардэ заметила партия эсеров, его вызвали в Тамбов. В сентябре семнадцатого года Никите Петровичу стало известно, что он кооптирован в состав губернского комитета эсеровской партии.
Но в декабре 1917 года учителю снова пришлось засесть в свой угол. Он притих.
Он думал о мести и был так преисполнен этим чувством, что Лев стал замечать в нем признаки психического расстройства. Никита Петрович целыми днями бродил по школе, говорил сам с собой, жестикулировал, злобно грозил большевикам, обещаясь «рассчитаться за демократию».
— Душат свободную печать, — кричал он, размахивая номером «Русского слова». — Деспотизм! Варварство! Пропала, пропала Россия! В пропасть толкают, вандалы, родину!
Но Никита Петрович был расстроен не только политическими неудачами. Шли нехорошие вести из Верхнереченска. Отец Никиты Петровича — купец Петр Кагаров — умер. Все его лабазы, мастерские и хлебопекарни конфисковали большевики. Старший брат Антон с горя сошел с ума. Другой, Николай, заразился на фронте сифилисом и женился на проститутке, за что и был проклят Катериной Павловной. Младший брат Валентин, недоучка и лентяй, принужден был кормить мать и двух сестер. Ему пришлось сесть за сапожное дело.
Вести эти лишь подливали масла в огонь. Никита Петрович бушевал.
В конце восемнадцатого года он узнал, что в губернии готовится восстание, что старый его знакомый по эсеровской партии, Александр Степанович Антонов, начальник кирсановской уездной милиции, руководит подготовкой к мятежу.
Никита Петрович после долгих колебаний (был он, по правде говоря, трусливым человеком) решил «примкнуть». Он ездил на тайные конференции тамбовской подпольной эсеровской организации, был на них заправилой, всячески приветствовал директиву своего ЦК об организации антисоветского «Союза трудового крестьянства» и вошел в губернский комитет этого союза. Первая ячейка была создана Никитой Петровичем в Пахотном Углу. Правда, вначале ему не повезло: бедные и средние мужики поддавались его уговорам туго. Видя, что дело не клеится, учитель взялся за богатеев.
— Пара у него лошадей или одна, — рассуждал он, — эка важность! Души у всех мужицкие.
Богатеи поперли к нему охотно.
Осенью девятнадцатого года в пахотно-угловскую школу пришел плохо одетый парень и попросил вызвать учителя. Сторож велел ему прийти после уроков. Парень отпихнул старика и сам прошел в класс. Никита Петрович, увидев парня, прекратил урок и вышел из класса в свои комнаты. Через час он вывел парня из школы черным ходом.
Вскоре в Пахотном Углу организовалась коммуна. На общем сельском собрании было решено принять в коммуну и богатых мужиков.
— Были богатые! — ратовал Никита Петрович. — А теперь все равны!
Вскоре учитель рекомендовал в коммуну счетоводом того самого парня, который однажды приходил к нему в школу.
