Том 3. Стихотворения, 1972–1977 - [23]

Уходя,

она беспрерывно оглядывается:

что там делается?

И как у них складывается?

Кто живой?

Кто средь них уже полуживой?

Говорят, уходя — уходи.

В этом случае

уходя — не уйти будет самое лучшее.

Уходя — возвратиться, вернуться назад.

Уходящая и шаги замедляющая,

все кусты по дороге цепляющая,

уходящая молодость!

Вымерзший сад!

ЖАЛЕЮ ВРЕМЯ, ЧТО ОНО ПРОШЛО

С утра мне было ясно и светло.

Мой день был ясен, и мой вечер светел.

Жалею время, что оно прошло

и не заметило того, что я заметил.

Оно дарило мне за днями дни,

само же всякий отдых отвергало,

в курантах всех вертело шестерни,

колеса всех часов передвигало.

Мне — музыки стремительный зигзаг.

Ему — часов томительный тик-так.

Я — по прямой. Оно же — ходом белки

по кругу вечному вращает стрелки.

А то, что я конечен, а оно

дождется прекращенья мирозданья, —

об этом договорено давно.

Я это принимаю без страданья.

Угроза,

            в ходе слышная

                                          часов,

пружин их ржавых

                               хриплое

                                             скрипенье

не распугает

                        птиц моих лесов

и не прервет их радостное пенье.

ВОЗДУХ ПОЛЕТА

Тот воздух, что способствовал парению,

сопротивлялся ускорению.

Он меру знал. Свою. Что было сверху —

он властно отвергал,

и нам свою устраивал поверку,

и отрицал, и помогал.

Но я дышал тем воздухом. Другой,

наверно, мне пришелся б не по легким,

а что полет не оказался легким,

я знал заранее,

не ожидал покой.

Тот воздух

то сгущался в ураган,

вдыхался трудными глотками,

то прикасался ласково к рукам

своими легкими руками.

Вдохнув его

и выдохнув его

давным-давно когда-то, на рассвете,

я не боялся ничего.

Я не боялся ничего на свете!

САМЫЙ СТАРЫЙ ДОЛГ

Самый старый долг плачу́:

с ложки мать кормлю в больнице.

Что сегодня ей приснится?

Что со стула я лечу?

Я лечу, лечу со стула.

Я лечу,

               лечу,

                             лечу…

— Ты бы, мамочка, соснула. —

Отвечает: — Не хочу…

Что там ныне ни приснись,

вся исписана страница

этой жизни.

Сверху — вниз.

С ложки

мать кормлю в больнице.

Но какой ни выйдет сон,

снится маме утомленной:

это он,

это он,

с ложки

некогда

кормленный.

ЖЕНСКАЯ ПАЛАТА В ХИРУРГИИ

Женская палата в хирургии.

Вместе с мамой многие другие.

Восемь коек, умывальник, стол.

Я с кульком, с гостинцами, пришел.

Надо так усесться с мамой рядом,

чтобы не обеспокоить взглядом

женщин. Им неладно без меня,

операций неотложных ждущим,

блекнущим день ото дня,

но стыдливость женскую — блюдущим.

Впрочем, за два месяца привыкли.

Попривыкли, говорю, с тех пор!

Я вхожу, а женщины не стихли.

Продолжают разговор.

Женский разговор похож на дождь

обложной. Его не переждешь.

Поприслушаюсь и посижу,

а потом — без церемоний — встану.

Пошучу почтительно и рьяно,

тонкие журналы покажу.

— Шутки и болезнь боится! —

утверждает издавна больница.

Я сижу и подаю репризы.

Боли, и печали, и капризы,

что печали? —

даже грусть-тоску

с женским смехом я перетолку.

Женский смех звончее, чем у нас,

и серебряней, и бескорыстней.

Скоро и обед, и тихий час,

а покуда, дождик светлый,

                                            брызни!

Мать, свернувшись на боку

трогательным сухоньким калачиком,

слушает, как я гоню тоску,

и довольна мною как рассказчиком.

Столик на колесиках привозит

испаряющийся суп,

и сестра заходит, честью просит,

говорит: — Кончайте клуб!

Отдаю гостинцы из кулька.

Получаю новые заданья.

Матери шепчу: — Пока. —

Говорю палате: — До свиданья.

ДНЕМ И НОЧЬЮ

Днем рассуждаешь.

Ночью мыслишь,

и годы, а не деньги, числишь,

и меришь не на свой аршин,

а на величие вершин.

Днем загоняем толки в догмы,

а ночью

          поважней

                           итог мы

подводим,

пострашней

итог.

Он прост,

необратим,

жесток.

ШКОЛА ВОЙНЫ

Школа многому не выучила —

не лежала к ней душа.

Если бы война не выручила,

не узнал бы ни шиша.

Жизни, смерти, счастья, боли

я не понял бы вполне,

если б не учеба в поле —

не уроки на войне.

Объяснила, вразумила,

словно за руку взяла,

и по самой сути мира,

по разрезу, провела.

Кашей дважды в день кормила,

водкой потчевала и

вразумила, объяснила

все обычаи свои.

Был я юным, стал я мудрым,

был я сер, а стал я сед.

Встал однажды рано утром

и прошел насквозь весь свет.

ЗВЕЗДНЫЕ РАЗГОВОРЫ

Тишина никогда

не бывает вполне тишиной.

Слышишь звоны? Звезда

громыхает в ночи ледяной.

Зацепилась зубцом

за звезды проходящей обгон.

Вот и дело с концом —

происходит вселенский трезвон.

И набат мировой

объявляет пожар мировой

над моей головой,

от внимания еле живой.

Так и заведено́:

слышать звезд на осях оборот

никому не дано!

Каждый сам это право берет.

Посчастливилось мне —

я услышал, совсем молодой

на родной стороне,

как звезда говорит со звездой.

ОБГОН

А. Межирову

Обгоняйте, и да будете обгоняемы!

Скидай доспех!

Добывай успех!

Поэзия не только езда в незнаемое,

но также снег,

засыпающий бег.

Вот победитель идет вперед,

вот побежденный,

тихий, поникший,

словно погибший,

медленно

в раздевалку бредет.

Сыплется снег,

но бег продолжается.

Сыплется снег,

метель разражается.

Сыплется, сыплется

снег, снег, снег,

но продолжается

бег, бег, бег.

Снег засыпает белыми тоннами

всех — победителей с побежденными,

скорость

               с дорожкой беговой

и чемпиона с — вперед! — головой!

ЛЮБОВЬ К СТАРИКАМ