Том 3. Стихотворения, 1972–1977 - [21]

и расцветка много говорит.

Разве должен добавлять заботы

человеку колорит?

Нет, не должен. Красное и синее

вызывали чувства сильные.

Подходили! И к любой стене.

Оставалась темнота — при мне.

Покупатель говорит: «Не та

краска! Только портит настроение».

Скапливалась эта чернота,

и жужжало этих мух роение.

Покупатель говорит: «Не тот

тон и для квартиры мрачен слишком».

Свет уходит, но запас растет

мрака. Черным предаюсь мыслишкам.

Тем не менее я занимался делом,

кто бы ни советовал и что:

белое я ткал, как прежде, белым.

Черное же белым — ни за что.

ДОЛГ

Мы должны друг другу. Я — за колбасу,

съеденную на газете.

Мне — за ношу, ту, что я несу

на закате, на рассвете.

Я — и за рассвет и за закат,

тот, что на пейзажи нахлобучен.

Мне — за то, что языкат

и писуч, слагать стихи обучен.

Я — за каждый прожитый мной день.

Мне — за то, что день, прожитый мною,

не умножив дребедень,

суть запечатлел перед страною.

Этот долг двойной, взаимосвязь

выручки, взаимная порука

все растет с годами, становясь

невозможностью жить друг без друга.

УДАЧНИК

Как бы ни была расположена

или не расположена

власть,

я уже получил что положено.

Жизнь уже удалась.

Как бы общество ни информировалось,

как бы тщательно ни нормировалась

сласть,

так скупо выделяемая,

отпускаемая изредка сласть,

я уже получил все желаемое.

Жизнь уже удалась.

Я — удачник!

И хоть никуда не спешил,

весь задачник

решил!

Весь задачник,

когда-то и кем-то составленный,

самолично перед собою поставленный,

я решал, покуда не перерешил.

До чего бы я ни добрался,

я не так уж старался,

не усиливался, не пыхтел

ради славы и ради имения.

Тем не менее —

получил, что хотел.

НЕУЖЕЛИ?

Неужели сто или двести строк,

те, которым не скоро выйдет срок, —

это я, те два или три стиха

в хрестоматии — это я,

а моя жена и моя семья —

шелуха, чепуха, труха?

Неужели черные угли — в счет?

А костер, а огонь, а дым?

Так уж первостепенен посмертный почет?

Неужели необходим?

Я людей из тюрем освобождал,

я такое перевидал,

что ни в ямб, ни в дактиль не уложить —

столько мне довелось пережить.

Неужели Эгейское море не в счет,

поглотившее солнце при мне,

и лишь двум или трем стихам почет,

уваженье в родной стороне?

Неужели слезы в глазах жены

и лучи, что в них отражены,

значат меньше, чем малопонятные сны,

те, что в строки мной сведены?

Я топил лошадей и людей спасал,

ордена получал за то,

а потом на досуге все описал.

Ну и что,

ну и что,

ну и что!

ЗАВЕЩАННОЕ ВСЕМ

Завещанное — за вещами.

Оно завешано старьем.

Оно не в тексте завещаний,

а в сердце бьющемся моем.

Придется книги перебрать

и обувь ветхую отбросить,

чтоб выступило, как на рать,

чтоб выступило, словно проседь,

чтоб выступило, словно чтец,

скандирующий страницу.

И чтоб дошло до всех сердец

то, что в моем теперь таится.

«В драгоценнейшую оправу…»

В драгоценнейшую оправу

девятнадцатого столетья

я вставляю себя и ораву

современного многопоэтья.

Поднимаю повыше небо —

устанавливаю повыше,

восстанавливаю, что повыжгли

ради славы, ради хлеба,

главным образом, ради удобства,

прежде званного просто комфортом,

и пускаю десятым сортом

то, что первым считалось сортом.

Я развешиваю портреты

Пушкина и его плеяды.

О, какими огнями согреты

их усмешек тонкие яды,

до чего их очки блистают,

как сверкают их манишки

в те часы, когда листают

эти классики наши книжки.

«Поэты подробности…»

Поэты подробности,

поэты говора

не без робости,

но не без гонора

выдвигают кандидатуры

свои

             на первые места

и становятся на котурны,

думая, что они — высота.

Между тем детали забудут,

новый говор сменит былой,

и поэты детали будут

лишь деталью, пусть удалой.

У пророка с его барокко

много внутреннего порока:

если вычесть вопросительные

знаки, также восклицательные,

интонации просительные,

также жесты отрицательные,

если истребить многоточия,

не останется ни черта

и увидится воочию

пустота, пустота, пустота.

Между тем поэты сути,

в какие дыры их ни суйте,

выползают, отрясают

пыль и опять потрясают

или умиляют сердца

без конца, без конца, без конца.

«В двадцатом веке дневники…»

В двадцатом веке дневники

не пишутся и ни строки

потомкам не оставят.

Наш век ни спор, ни разговор,

ни заговор, ни оговор

записывать не станет.

Он столько видел, этот век, —

смятенных вер, снесенных вех,

невставших ванек-встанек, —

что неохота вспоминать.

Он вечером в свою тетрадь

записывать не станет.

Но стих — прибежище души.

Без страха в рифму все пиши.

За образом — как за стеною.

За стихотворною строкой,

как за разлившейся рекой,

как за броней цельностальною.

Лишь по прошествии веков

из скомканных черновиков,

из спутанных метафор

все извлекут, что ни таят:

и жизнь, и смерть,

и мед, и яд,

а также соль и сахар.

В ПОРЯДКЕ ИСКЛЮЧЕНЬЯ

Этот гений пишет слабо.

Этот гений пишет плохо.

Незаслуженная слава!

Нет, куда ему до Блока!

Пушкин тоже был похлестче,

как ни глянь. Со всех сторон.

Впрочем, есть же две-три вещи,

где он ярок и силен.

Где в порядке исключенья,

по ошибке по большой,

приключилось приключенье

с ним,

             зовомое душой.

В души те он вносит смуту,

кто его хулил, судя:

здесь он прыгнул почему-то

выше самого себя.

ПОМЕТА ПОД СТИХОТВОРЕНИЕМ

Все равно, где написано,

хоть в кювете,

хоть идя на дно,

хоть болтаясь в петле,

можно ставить внизу:

на белом свете —

или даже так:

на черной земле.

Впрочем, магия места происшествия