Том 3. Стихотворения, 1972–1977 - [25]

видеть, даже предвидеть, глазами мерцать,

всматриваться, осматриваться,

                                                         взором охватывать

горизонт.

Все умел.

Не умел созерцать.

Не хватало спокойствия, сосредоточенности.

Не хватало умения сжаться и замереть.

Не хватало какой-то особой отточенности,

заостренности способа

видеть, глядеть и смотреть.

И у тихого моря с его синевой миротворною,

и у бурного моря с его стоэтажной волной

остальная действительность

с дотошностью вздорною

не бросала меня,

оставалась со мной.

А леса, и поля, и картины импрессионистов,

и снега, застилавшие их своей белой тоской,

позабыть не заставили,

как, обречен и неистов,

вал морской

разбивался о берег морской.

Я давал себе срок, обрекая на повиновение

непоспешному времени,

но не хватало меня.

Я давал себе век, но выдерживал только мгновение.

Я давал себе год,

не выдерживал даже и дня.

И в итоге итогов

мне даже понравилась

населявшая с древности эти места

суета,

что со мною боролась и справилась,

одолевшая, победившая меня суета.

ЦЕПНАЯ ЛАСТОЧКА

Я слышу звон и точно знаю, где он,

и пусть меня романтик извинит:

не колокол, не ангел и не демон,

цепная ласточка

железами звенит.

Цепная ласточка, а цепь стальная,

из мелких звеньев, тонких, не стальных,

и то, что не порвать их, — точно знаю.

Я точно знаю —

не сорваться с них.

А синева, а вся голубизна!

О, как сиятельна ее темница!

Но у сияния свои границы:

летишь, крылом упрешься,

и — стена.

Цепной, но ласточке, нет, все-таки цепной,

хоть трижды ласточке, хоть трижды птице,

ей до смерти приходится ютиться

здесь,

в сфере притяжения земной.

ВСЕ ТРИ ИЗМЕРЕНИЯ СОВЕСТИ

Говорят, что огромные, многотонные самосвалы

потихоньку проскальзывают

навалы,

обвалы,

кладбища

автомобильных частей,

что доказывает наличие чести

вместе с совестью,

также и с памятью вместе,

даже у машин,

даже в век скоростей.

Совесть с честью, конечно, меняются тоже,

но покуда тебя потрясает до дрожи

не своя, не жены,

а чужая беда —

не утратили доблести и геройства

человекоустройство

и мироустройство,

а душа осязаема, как всегда.

А душа вещественна, когда она есть,

и невидима, если ее замарали,

и свои очертанья имеет честь,

и все три измеренья есть у морали.

«Не сказануть — сказать хотелось…»

Не сказануть — сказать хотелось.

Но жизнь крутилась и вертелась —

не обойти, не обогнуть.

Пришлось, выходит, сказануть.

Попал в железное кольцо.

Какой пассаж! Какая жалость!

И вот не слово, а словцо,

не слово, а словцо

                                     сказалось.

ОЧЕНЬ МНОГО САПОЖНИКОВ

Много сапожников было в родне,

дядями приходившихся мне —

ближними дядями, дальними дедами.

Очень гордились моими победами,

словно своими, и даже вдвойне,

и угощали, бывало, обедами.

Не было в мире серьезней людей,

чем эта знать деревянных гвоздей,

шила, и дратвы, и кожи шевро.

Из-под очков, что через переносицу

жизнь напролет безустанно проносятся,

мудро глядели они и остро.

Сжав в своих мощных ладонях ножи,

словно грабители на грабежи,

шли они — славное войско — на кожу.

Гнули огромные спины весь день.

Их, что отбросили долгую тень

на мою жизнь, забывать мне негоже.

Среднепоместные, мелкопоместные

были писатели наши известные.

Малоизвестным писателем — мной,

шумно справляя свои вечерухи,

новости обсуждая и слухи,

горд был прославленный цех обувной.

ОТЦЫ И СЫНОВЬЯ

Сыновья стояли на земле,

но земля стояла на отцах,

на их углях, тлеющих в золе,

на их верных стареньких сердцах.

Унаследовали сыновья,

между прочих

в том числе

и я,

выработанные и семьей, и школою

руки хваткие

и ноги скорые,

быструю реакцию на жизнь

и еще слова:

«Даешь! Держись!»

Как держались мы

и как давали,

выдержали как в конце концов,

выдержит сравнение едва ли

кто-нибудь, кроме отцов, —

тех, кто поднимал нас, отрывая

все, что можно,

от самих себя,

тех, кто понимал нас,

понимая

вместе с нами

и самих себя.

ЧЕРТА МЕЖ ДАТАМИ

Черта меж датами двумя —

река, ревущая ревмя,

а миг рожденья — только миг,

как и мгновенье смерти,

и между ними целый мир.

Попробуйте измерьте.

Как море меряет моряк,

как поле меряет солдат,

сквозь счастье меряем и мрак

черту

меж двух враждебных дат.

Черта меж датами —

черта меж дотами,

с ее закатами,

с ее высотами,

с косоприцельным

ее огнем

и в ночь переходящим днем.

СТАРЫЙ СПУТНИК

Словно старый спутник, забытый,

отсигналивший все сигналы,

все же числюсь я за орбитой,

не уйду, пока не согнали.

Словно сторож возле снесенного

монумента «Свободный труд»,

я с поста своего полусонного

не уйду, пока не попрут.

По другому закону движутся

времена. Я — старый закон.

Словно с ятью, фитою, ижицей,

новый век со мной не знаком.

Я из додесятичной системы,

из досолнечной, довременно́й.

Из системы, забытой теми,

кто смеется сейчас надо мной.

ПРОЩЕНИЕ

Грехи прощают за стихи.

Грехи большие —

за стихи большие.

Прощают даже смертные грехи,

когда стихи пишу от всей души я.

А ежели при жизни не простят,

потом забвение с меня скостят.

Пусть даже лихо деют —

вспоминают

пускай добром,

не чем-нибудь.

Прошу того, кто ведает и знает:

ударь, но не забудь.

Убей, но не забудь.

ИНФОРМАЦИЯ И ИНТУИЦИЯ

В загашнике души

всегда найдется

лихая вера

в то, что обойдется,

что выручат,

помогут и спасут,

что Страшный суд

не очень страшный суд.

Вся информация

против того,

но интуиция — вот дура — почему-то