Том 3. Стихотворения, 1972–1977 - [17]

не нравятся,

и тех, кто их не знает.

Невежды пусть невежество пинают.

Мне? Огорчаться? Из-за чепухи?

Такое не считаю за грехи.

И тех, кого Вийон не захотел,

я ради душ пустых и бренных тел

и ради малых их детей прощаю.

Хоть помянуть добром — не обещаю.

«Зачем, великая, тебе…»

Зачем, великая, тебе

со мной, обыденным, считаться?

Не лучше ль попросту расстаться?

Что значу я в твоей судьбе?

Шепчу, а также бормочу.

Страдаю, но не убеждаю.

То сяду, то опять вскочу,

хожу, бессмысленно болтаю.

Не умолю. И не смолчу.

ВЕЛИЧИЕ ДУШИ

А как у вас с величием души?

Все остальное, кажется, в порядке,

но, не играя в поддавки и прятки,

скажите, как с величием души?

Я знаю, это нелегко, непросто.

Ответить легче, чем осуществить.

Железные канаты проще вить.

Но как там в отношенье благородства?

А как там с доблестью, геройством, славой?

А как там внутренний лучится свет?

Умен ли сильный,

угнетен ли слабый?

Прошу ответ.

«Никоторого самотека!..»

Никоторого самотека!

Начинается суматоха.

В этом хаосе есть закон.

Есть порядок в этом борделе.

В самом деле, на самом деле

он действительно нам знаком.

Паникуется, как положено,

разворовывают, как велят,

обижают, но по-хорошему,

потому что потом — простят.

И не озаренность наивная,

не догадки о том о сем,

а договоренность взаимная

всех со всеми,

всех обо всем.

«Запах лжи, почти неуследимый…»

Запах лжи, почти неуследимый,

сладкой и святой, необходимой,

может быть, спасительной, но лжи,

может быть, пользительной, но лжи,

может быть, и нужной, неизбежной,

может быть, хранящей рубежи

и способствующей росту ржи,

все едино — тошный и кромешный

запах лжи.

«Потребности, гордые, словно лебеди…»

Потребности, гордые, словно лебеди,

парящие в голубой невесомости,

потребности в ужасающей степени

опередили способности.

Желанья желали всё и сразу.

Стремленья стремились прямо вверх.

Они считали пошлостью фразу

«Слаб человек!».

Поскольку был лишь один карман

и не было второго кармана,

бросавшимся к казенным кормам

казалось, что мало.

А надо было жить по совести.

Старинный способ надежен и прост.

Тогда бы потребности и способности

не наступали б друг другу на хвост.

«Не ведают, что творят…»

Не ведают, что творят,

но говорят, говорят.

Не понимают, что делают,

но все-таки бегают, бегают.

Бессмысленное толчение

в ступе — воды,

и все это в течение

большой беды!

Быть может, век спустя

интеллигентный гот,

образованный гунн

прочтет и скажет: пустяк!

Какой неудачный год!

Какой бессмысленный гул!

О чем болтали!

Как чувства ме́лки!

Уже летали

летающие тарелки!

ОБЪЯВЛЕНЬЕ ВОЙНЫ

Вручая войны объявленье, посол понимал:

ракета в полете, накроют его и министра

и город и мир уничтожат надежно и быстро,

но формулы ноты твердил, как глухой пономарь.

Министр, генералом уведомленный за полчаса:

 ракета в полете, — внимал с независимым видом,

но знал: он — трава и уже заблестела коса,

хотя и словечком своих размышлений не выдал.

Но не был закончен размен громыхающих слов,

и небо в окне засияло, зажглось, заблистало,

и сразу не стало министров, а также послов

и всех и всего, даже время идти перестало.

Разрыв отношений повлек за собою разрыв

молекул на атомы, атомов на электроны,

и все обратилось в ничто, разложив и разрыв

пространство, и время, и бунты, и троны.

«Во-первых, он — твоя судьба…»

Во-первых, он — твоя судьба,

которую не выбирают,

а во-вторых, не так уж плох

таковский вариант судьбы,

а в-третьих, солнышко блестит,

и лес шумит, река играет,

и что там думать: «если бы»,

и что там рассуждать: «кабы».

Был век, как яблочко, румян.

Прогресс крепчал вроде мороза.

Выламываться из времен —

какая суета и проза.

Но выломались из времен,

родимый прах с ног отряхнули.

Такая линия была,

которую упорно гнули.

Они еще кружат вокруг

планеты, вдоль ее обочин,

как спутничек с собачкой Друг,

давно подохшей, между прочим.

Давно веселый пес подох,

что так до колбасы был лаком,

и можно разве только вздох

издать, судьбу его оплакав.

Оплачем же судьбу всех тех,

кто от землицы оторвался,

от горестей и от утех,

и обносился, оборвался,

и обозлился вдалеке,

торя особую дорожку,

где он проходит налегке

и озирается сторожко.

«История над нами пролилась…»

История над нами пролилась.

Я под ее ревущим ливнем вымок.

Я перенес размах ее и вымах.

Я ощутил торжественную власть.

Эпоха разражалась надо мной,

как ливень над притихшею долиной,

то справедливой длительной войной,

а то несправедливостью недлинной.

Хотел наш возраст или не хотел,

наш век учел, учил, и мчал, и мучил

громаду наших душ и тел,

да, наших душ, не просто косных чучел.

В какую ткань вплеталась наша нить,

в каких громах звучала наша нота,

теперь все это просто объяснить:

судьба — ее порывы и длинноты.

Клеймом судьбы помечены столбцы

анкет, что мы поспешно заполняли.

Судьба вцепилась, словно дуб, корнями

в начала, середины и концы.

«Мир, какой он должен быть…»

Мир, какой он должен быть,

никогда не может быть.

Мир такой, какой он есть,

как ни повернете — есть.

Есть он — с небом и землей.

Есть он — с прахом и золой,

с жаждущим прежде всего

преобразовать его

фанатичным добряком,

или желчным стариком,

или молодым врачом,

или дерзким скрипачом,

чья мечта всегда была:

скатерть сдернуть со стола.

Эх! Была не была —

сдернуть скатерть со стола.

ОДА МЕЙЕРХОЛЬДУ

Если б Мейерхольду «Маскарада»