Том 3. Стихотворения, 1972–1977 - [16]

в Сараеве, в далекой стороне,

за тыщу верст от отчего порога

мне пел босняк,

и было сладко мне.

«Мать пестует младенца — не поэта…»

Мать пестует младенца — не поэта.

Он из дому уходит раньше всех.

Поэмы «Демон» или же «Про это» —

не матерей заслуга и успех.

Другие женщины качают колыбели

стихотворений лучших и поэм,

а матери поэтов — ослабели,

рождая в муках, и ушли совсем.

В конце концов, когда пройдут года,

на долю матери один стишок достанется,

один стишок изо всего блистания.

И то — не каждой. Тоже — не всегда.

ЗЛАТОЙ ЗАПАС

Поэзия — кураж,

а временами даже

она тот самый раж,

что есть в любом пейзаже.

О, виражи ракет —

скорее не бывает!

Но миражи карет

за ними поспевают.

Когда их вдаль влачит

Пегас золотопегий,

в них тоненько звучит

златой запас элегий.

«Философской лирики замах — рублевый…»

Философской лирики замах — рублевый,

а удар — грошовый, небольшой.

Может, обойтись пустой и плевой —

как ее фамилия — душой?

Пусть уж философствуют философы.

Пусть они изыскивают способы

мир уговорить еще терпеть.

Нам бы только песенку попеть.

В песенке же все: объект, субъект,

бытие с сознанием, конечно.

Кто ее от цели от конечной

отклонит, с пути собьет?

И пока громоздкая земля

пробирается средь пыли звездной,

мировое труляля

торжествует над всемирной бездной.

«Целый народ предпочел стихи…»

Целый народ предпочел стихи

для выражения не только чувств —

мыслей. Чем же это кончится?

Стих — не ходьба. Поэзия — пляска.

Целый народ под ритмы лязга

национальных инструментов

в народных оркестрах

не ходит, а пляшет.

Чем же это кончится?

ДВА НОВЫХ СЛОВА ДЛЯ НОВОГО ДНЯ

Я сегодня два новые слова слыхал:

заказуха и ненаселенка.

Заказуха — шикарное слово-нахал.

Еще сохнет пеленка,

та, в которую пеленали его.

Рождество его и его торжество

за год, может, за полугодье

совершились — и вот это слово живет,

паром водочным, дымом табачным плывет,

расширяет угодья.

Не на Севере, также и не на селе,

а на черным асфальтом поросшей земле:

не для периферийного уха

удалое словцо — заказуха.

А на Севере вовсе не знают заказ,

он звучит экзотически, словно Кавказ,

знают слово — приказ,

знают слово — указ

и еще нехорошее слово — отказ.

А на Севере, в ненаселенке,

жизнь без целлофановой пленки.

Население населенки — народ.

Заказуха его не взяла в оборот.

«Не тратьте ваши нервы…»

Не тратьте ваши нервы —

плохая память — честь.

Я в сотый раз, как в первый,

могу «Анчар» прочесть.

Теперь он больше нравится,

сильнее сила чар,

хоть в сотый раз читается —

не в первый раз «Анчар».

ЧИТАТЕЛЬ

Какие цитаты заложены

в наши кассеты!

Смотрите, читайте,

завидуйте или глазейте!

Родившись в сорочке,

какая она ни лихая,

хорошие строчки

мы с самого детства слыхали.

Хорошие книги

читали со школы начальной,

и выросли с ними,

и напоены их печалью.

Их звоном счастливым

звенят до сих пор наши уши.

Их медом пчелиным,

как соты, полны наши души.

Начетчиком был,

талмудистом же не был я точно.

А книжная пыль

опыляет не хуже цветочной.

А книжники, что же,

они не всегда фарисеи

и с ними не схожи

в пределах Советской России.

«Читатель» — в ответ

я пишу на анкеты наскоки.

А если поэт,

то настолько, читатель насколько.

«Я был проверен и допущен…»

Я был проверен и допущен

к тому, что лучше делал Пушкин,

хотя совсем не проверялся.

Да, я трудился и старался

на том же поприще, на том же

ристалище, что Фет и Блок,

но Тютчев делал то же тоньше,

а Блок серьезней делать мог.

Да, Достоевский и Толстой,

а также Чехов — злободневней,

чем проза с фразою простой,

стихи с тематикою нервной.

Век девятнадцатый срамит

двадцатый век и поправляет

за то, что он шумит, гремит,

а суть — темнит и искривляет.

«Большинство — молчаливо…»

Большинство — молчаливо.

Конечно, оно суетливо,

говорливо и, может быть, даже крикливо,

но какой шум и крик им ни начат,

ничего он не значит.

В этом хоре солисты

решительно преобладают:

и поют голосисто,

и голосисто рыдают.

Между тем знать не знающее ничего

большинство,

не боясь впасть в длинноту,

тянет однообразную ноту.

Голосочком своим,

словно дождичком меленьким, сея,

я подтягивал им,

и молчал и мычал я со всеми.

С удовольствием слушая,

как поют наши лучшие,

я мурлыкал со всеми.

Сам не знаю зачем,

почему, по причине каковской

вышел я из толпы

молчаливо мычавшей, московской,

и запел для чего

так, что в стеклах вокруг задрожало,

и зачем большинство

молчаливо меня поддержало.

«Я — пожизненный, даже посмертный…»

Я — пожизненный, даже посмертный.

Я — надолго, пусть навсегда.

Этот временный,

этот посменный

должен много потратить труда,

чтоб свалить меня,

опорочить,

и, жалеючи силы его,

я могу ему напророчить,

что не выйдет со мной ничего.

Как там ни дерет он носа —

все равно прет против рожна.

Не вытаскивается заноза,

если в сердце сидит она.

Может быть, я влезал,

но в душу,

влез, и я не дам никому

сдвинуть с места мою тушу —

не по силе вам,

не по уму.

«Прощаю всех…»

Прощаю всех —

успею, хоть и наспех, —

валявших в снег

и поднимавших на смех,

списать не давших

по дробям пример

и не подавших

доблести пример.

Учителей ретивейших

прощаю,

меня не укротивших,

укрощая.

Учитель каждый

сделал то, что мог.

За дело стражду,

сам я — пренебрег.

Прощаю всех, кто не прощал меня,

поэзию не предпочел футболу.

Прощаю всех, кто на исходе дня

включал,

мешая думать,

радиолу.

Прощаю тех, кому мои стихи