Том 3. Стихотворения, 1972–1977 - [13]

Я, наверно, моральный урод:

Не люблю то, что любит народ, —

Ни футбола, и ни хоккея,

И ни тягостный юмор лакея,

Выступающего с эстрад.

Почему-то я им не рад.

Нужен я со всей моей дурью,

Как четырнадцатый стул

В кабачке тринадцати стульев,

Что бы я при этом ни гнул.

Гну свое, а народ не хочет

Слушать, он еще не готов.

Он пока от блаженства хохочет

Над мошенством своих шутов.

ПОДЧИНЕНИЕ ЛОГИКИ

И логика беды,

и логика еды:

горячего,

хоть раз бы в день, покушать!

И вот приходится приказы слушать

и ежедневные свершать труды.

И снова вытекает А из Б,

и вновь глаза слезами затекают,

и снова в рай без справки не пускают,

и вновь бормочешь что-то о судьбе.

И лишь когда до краю недалечко,

вдруг разомкнется ежедневный круг

и логика тебя,

словно колечко,

с перста роняет,

указующего,

вдруг.

«Кесарево кесарю воздал…»

Кесарево кесарю воздал.

Богово же богу — недодал.

Кесарь был поближе.

Бог был далеко,

обсчитать его совсем легко.

Кесарь переводит на рубли.

С богом — все серьезнее, сложнее.

Богу нужно — душу. Чтобы с нею

чувства вместе с мыслями пришли.

Кесарь — он берет и забывает.

У него — дела.

Бог тебя, как гвоздик, забивает,

чтоб душа до шляпки внутрь вошла.

«Разошлись по дальним далям ближние…»

Разошлись по дальним далям ближние,

родичи, знакомые, друзья.

Все ушли. Остались только лишние.

Лишние одни. И с ними я.

Лишние они. И я им лишний.

С ними не размыкаю беду.

Воздуха кубо́метр свой личный

вскорости сдышу

                          и прочь пойду.

«Жизнь окончена. Сверх программы…»

Жизнь окончена. Сверх программы,

в стороне и не на виду

я отвешу немногие граммы,

сантиметров немного пройду,

напишу немногие строки,

напечатаю несколько книг,

потому что исполнились сроки.

Это все будет после них.

Целесообразно итоги

подводить, пока жив и здоров,

не тогда, когда тощие ноги

протяну на глазах докторов,

а покуда разумен и зорок,

добродушен, беспечен, усат,

взлезть на дерево, встать на пригорок,

посмотреть напоследок назад.

«Психология перекрестка…»

Психология перекрестка:

нерешительные богатыри

говорят: «Давай, посмотри!»

В надписи, составленной хлестко,

указания нет. Намек,

адресованный поколеньям, —

неразборчив. Он намок

мелким дождиком тысячелетним.

Куда хочешь, туда и едь,

то есть, в общем, ехать некуда.

Размышлять в то же время некогда

и не будет времени впредь.

Куда хочешь, а я не ведаю.

Я не знаю, куда хочу.

Все же шпорю коня.

Все же еду я

и в какую-то пропасть лечу.

«Были деньги нужны…»

Были деньги нужны.

Сколько помню себя,

были деньги все время нужны.

То нужны для семьи,

то нужны для себя,

то нужны для родимой страны —

для защиты ее безграничных границ,

для оснастки ее кораблей,

для ее журавлей удалых верениц

было нужно немало рублей.

Зарабатывали эти деньги с утра,

но вели вечерами подсчет,

потому что длиннейшие здесь вечера

длятся целую ночь напролет.

Были деньги нужны.

Приходилось копить,

чтобы что-нибудь после купить.

Приходилось считать и в сберкассу их класть,

чтоб почувствовать чудную власть:

ощутить кошелек, тяготящий штаны,

и понять, что ведь деньги не так уж нужны.

«Маленькие государства…»

Маленькие государства

памятливы, как люди

маленького роста.

В мире великанов

все по-другому.

Памяти не хватает

для тундры и пустыни.

На квадратную милю

там выходит

то ли случайный отблеск

луча по пороше,

то ли вмятина капли

дождя на песке.

А маленькие государства

ставят большие памятники

маленьким полководцам

своего небольшого войска.

Великие державы

любят жечь архивы,

задумчиво наблюдая,

как оседает пепел.

А маленькие государства

дрожат над каждым листочком,

как будто он им прибавит

немножко территории.

В маленьких государствах

столько мыла,

что моют и мостовые.

Великие же державы

иногда моют руки,

но только перед обедом.

Во всех остальных случаях

они умывают руки.

Маленькие государства

негромкими голосами

вещают большим державам,

вещают и усовещают.

Великие державы

заводят большие глушилки

и ничего не слышат,

потому что не желают.

«Древнейший из видов системы…»

Древнейший из видов системы,

а именно хаос,

надежен и всеобъемлющ.

Его стародавний порядок

имеет свои основанья.

С него началось и, конечно,

им кончится.

То, что мы делим,

и то, за что мы воюем, —

таинственный остров

в реальном

естественном океане

из вечного хаоса.

Как море из иллюминатора,

он то наступает,

то шумно отходит.

Мы, то есть история,

мы, то есть космос,

мы — мол в океане.

Мы — волнорез,

и волны

когда-нибудь нас изрежут.

«Читали, взглядывая изредка…»

Читали, взглядывая изредка

поверх читаемого, чтобы

сравнить литературу с жизнью.

И так — всю юность.

Жизнь, состоявшая из школы,

семьи, и хулиганской улицы,

и хлеба, до того насущного,

что вспомнить тошно, —

жизнь не имела отношения

к романам: к радости и радуге,

к экватору, что нас охватывал

в литературе.

Ломоть истории, доставшийся

на нашу долю, — черств и черен.

Зато нам историография

досталась вся.

С ее крестовыми походами,

с ее гвардейскими пехотами

и королевскими охотами —

досталась нам.

Поверх томов, что мы читали,

мы взглядывали, и мы вздрагивали:

сознание остерегалось,

не доверяло бытию.

Мы в жизнь свалились, оступившись

на скользком мраморе поэзии,

мы в жизнь свалились подготовленными

к смешной и невеселой смерти.

МОИ ПЕРВЫЕ ТЕАТРАЛЬНЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

В Харьков приезжает Блюменталь,

«Гамлета» привозит на гастроли.