Том 3. Стихотворения, 1972–1977 - [12]

это кажется важным и необходимым,

ну, а я не желаю его воплощать,

не хочу, чтобы одобренье поэта

получило оно, это самое «это»,

не хочу ставить подпись и дуть на печать.

Без меня это все утвердят и одобрят,

бессловесных простят, несогласных одернут,

до конца доведут или в жизнь проведут.

Но зарплаты за это я не получаю,

отвечаете вы, а не я отвечаю,

ведь не я продуцировал этот продукт.

Торжествуйте, а я не участник оваций,

не желаю соваться, интересоваться,

а желаю стоять до конца в стороне,

чтоб раздача медалей меня не задела.

Не мое это дело.

Не мое это дело.

Нету дела до вашего дела-то мне.

«От нашего любимого…»

От нашего любимого

великого вождя

звонка необходимого

я ждал не отходя.

Звонка необходимого

я ждал, не обходя

ни щелка нелюдимого,

ни шороха дождя,

ни стуку и ни грюку.

Я знать никак не мог,

в какой системе звука

ударит тот звонок:

иерихонским ревом,

звенящею судьбой,

или простым, здоровым,

как бы между собой

нормальным разговором,

или с небес ночных

незаглушенным хором

архангелов стальных.

Я ждал и не дождался.

Молчал мой телефон.

Он так и не раздался,

беспрекословный звон.

СУРОВАЯ НИТКА

Ограничивало. Смиряло.

Отпускало от сих до сих.

Если я наработал мало

и немного достиг —

это сворка, веревка, цепка,

на которой держали крепко.

Ограничивал ограничитель,

не давал мне мочь, что мог.

Он и был мой главный учитель

и влиятельнейший педагог.

В том кругу, что им обрисован,

я воспитан и образован.

Куц был радиус этого круга,

а пределы — невдалеке.

Если я протягивал руку —

тотчас било меня по руке.

Если б случай счастливый случился,

я таким бы не получился.

Но по правилу шло развитье,

а по исключенью — не шло,

и смотало суровой нитью все,

что бы во мне ни росло.

Что росло и что расцветало —

все суровой ниткой смотало.

ТОВАРИЩ («Постарел мой товарищ…»)

Постарел мой товарищ!

Как в зеркало,

я на него смотрю.

Я, наверно, не лучше,

наверно, и не моложе.

Каждый год, им пережитый

от января к декабрю,

у меня, как мурашка, проходит по коже.

Возраст мой

в его возраст

глядится с тоской большою.

Совпадают морщина с морщиною,

как шестерня с шестернею.

И поэтому

всей душою

мы здороваемся,

пятерня с пятернею.

Как автобусы, по параллелям мы шли,

но споткнулось, ошиблось автобусное расписанье

и столкнуло на этом участке земли

и мое постаренье, и его угасанье.

Век наш, сложенный из двух наших полувеков,

был свободен от льгот, от удобств, от имущества,

был беднее и стоптаннее половиков,

но зато предоставил нам важные преимущества!

жить в соседних кварталах,

не встречаться нигде, никогда

после школьного бала,

после вечера выпускного

и под старость столкнуться,

и тихо промолвить: — Беда, —

и услышать: — Беда, —

и втори́ть ему снова и снова.

«Хочу умереть здесь…»

Хочу умереть здесь

и здесь же дожить рад.

Не то, чтобы эта весь,

не то, чтобы этот град

внушают большую спесь,

но мне не преодолеть

того, что родился здесь

и здесь хочу умереть.

Хочу понимать язык

соседа

           в предсмертном бреду.

Я в счастьи к нему привык

и с ним буду мыкать беду,

чтоб если позвать сестру

в последнем темном бреду,

то прежде, чем умру,

услышать: «Чего там? Иду».

Необходимо мне,

чтобы на склоне дней

береза была в окне,

чтобы ворона на ней,

чтоб шелест этой листвы

и грай

         услышались мне

в районной больнице Москвы,

в родимой стороне.

УГЛОВАТАЯ РОДИНА

К югу — выше полета орла,

а к полярным морям — поката,

угловата страна была

и углами весьма богата.

Выбрал я в державе огромной

угол самый темный, укромный.

Пусть иные в красном углу

приколотят свою икону

и приемлют свою хвалу.

Мне бы только что по закону.

Хороши законы страны:

ясные, простые, крутые.

Подчиниться мы все должны

непреложным законам России.

В темный угол забьюсь. Подчинюсь.

Перед ясным законом склонюсь.

Лампочку бы в углу прикрутить.

Стол поставить. Кровать поставить.

Можно жить —

воды не мутить,

угловатую Родину славить.

«Я вам глаз не мозолю и на мозоли…»

Я вам глаз не мозолю и на мозоли

на любимые — не наступаю.

На эстрадах стихи свои не мусолю,

раз в году выступаю.

Я кристалликом соли из ваших растворов

выпал —

из растворов, из споров, из разговоров,

в списках вычеркнут, выбыл.

«В страхе божьем анкету заполнил…»

В страхе божьем анкету заполнил.

Сердце словно бы оборвалось.

Я им это навеки запомнил,

как ее заполнять мне пришлось.

То ли вкусы отвыкли от прозы,

то ли время такое пришло —

отвечать на прямые вопросы,

словно землю копать. Тяжело.

Ах, вопросы, вопросы прямые,

вы не обошли ничего.

До чего же мозги вы промыли!

Душу высушили до чего!

Так, заполнив в страхе,

вручаю

в ужасе

и, вперивши взгляд,

замечаю, примечаю,

как они на это глядят.

«Не пробиться к рабочим, крестьянам…»

Не пробиться к рабочим, крестьянам,

добрым, злым или же никаким,

работящим, но также и пьяным,

не прибиться мне к ним, как ни кинь.

Это — первое. А второе —

жизнь прожить мне от них вдалеке:

не читаться в журнале «Здоровье»,

не печататься мне в «Огоньке».

В сообщениях тех ежегодных,

сообщаемых нам ЦСУ,

среди всех приращений народных

возлюбил я одну полосу:

сколько кончило среднюю школу,

много ль прибыло в этом полку,

скоро ль или не так уже скоро

грамотными читаться могу.

У неграмотных — свои гении,

перейти ли мне эту межу?

Расписавшись в своем уважении,

я от них к своим ухожу.

«Я, наверно, моральный урод…»