Том 3 - [7]

Соломоновым судом.

Предисловье на цигарки.

Первый счастлив был вполне

Неожиданным подарком,

Что приснится лишь во сне.

Из страничек послесловья

Карты выклеил второй.

Пусть на доброе здоровье

Занимается игрой.

Третья часть от книги этой —

Драгоценные куски,

Позабытого поэта

Вдохновенные стихи.

Я своей доволен частью

И премудрым горд судом…

Это было просто счастье —

Заглянуть в забытый дом.

* * *

Платочек, меченный тобою,

Сентиментальный твой платок

Украшен строчкой голубою,

Чтобы нежнее быть я мог.

Твоей рукой конвертом сложен,

И складки целы до сих пор,

Он на письмо твое похожий,

На откровенный разговор.

Я наложу платок на рану,

Остановлю батистом кровь.

И рану свежую затянет

Твоя целебная любовь.

Он бережет прикосновенья

Твоей любви, твоей руки.

Зовет меня на дерзновенья

И подвигает на стихи.

* * *

Лезет в голову чушь такая,

От которой отбиться мне

Можно только, пожалуй, стихами

Или все утопить в вине.

Будто нет для меня расстояний

И живу я без меры длины,

Будто худшим из злодеяний

Было то, что наполнило сны.

Будто ты поневоле близко

И тепло твоего плеча

Под ладонью взорвется, как выстрел,

Злое сердце мое горяча.

Будто времени нет — и, слетая

Точно птица ко мне с облаков,

Ты по-прежнему молодая

Вдохновительница стихов.

Это все суета — миражи,

Это — жить чтобы было больней.

Это бред нашей ямы овражьей,

Раскалившейся на луне.

Камея [8]

На склоне гор, на склоне лет

Я выбил в камне твой портрет.

Кирка и обух топора

Надежней хрупкого пера.

В страну морозов и мужчин

И преждевременных морщин

Я вызвал женские черты

Со всем отчаяньем тщеты.

Скалу с твоею головой

Я вправил в перстень снеговой,

И, чтоб не мучила тоска,

Я спрятал перстень в облака.

* * *

Я песне в день рождения

Ее в душе моей

Дарю стихотворение —

Обломок трудных дней.

Дарю с одним условьем,

Что, как бы ни вольна,

Ни слез, ни нездоровья

Не спрятала б она.

По-честному не стоит

И думать ей о том,

Что все пережитое

Покроется быльем.

* * *

Небеса над бульваром Смоленским

Покрывали такую Москву,

Что от века была деревенской,

И притом напоказ, наяву.

Та, что верила снам и приметам

И теперь убедилась сама:

Нас несчастье не сжило со света,

Не свело, не столкнуло с ума.

* * *

Сколько писем к тебе разорвано!

Сколько пролито на пол чернил!

Повстречался с тоскою черною

И дорогу ей уступил.

Ты, хранительница древностей,

Милый сторож моей судьбы,

Я пишу это все для верности,

А совсем не для похвальбы.

* * *

Мостовая моя торцовая,

Воровские мои места.

Чем лицо твое облицовано,

Неумытая красота?

Где тут спрятаны слезы стрелецкие,

Где тут Разина голова?

Мостовая моя недетская,

Облицованная Москва.

И прохожих плевки и пощечины

Водяной дробленой струей

Смоют дворники, озабоченно

Наблюдающие за Москвой.

* * *

Я, как мольеровский герой,

Как лекарь поневоле,

И самого себя порой

Избавлю ли от боли.

О, если б память умерла,

А весь ума остаток,

Как мусор, сжег бы я дотла

И мозг привел в порядок.

Я спал бы ночью, ел бы днем

И жил бы без оглядки,

И в белом сумраке ночном

Не зажигал лампадки.

А то подносят мне вино

Лечить от огорченья,

Как будто в том его одно

Полезное значенье.

* * *

Ради Бога, этим летом

В окна, память, не стучи,

Не маши рукой приветы.

А пришла, так помолчи.

И притом, почем ты знаешь,

Память глупая моя,

Чем волнуюсь, чем страдаю,

Чем болею нынче я?

Проноси скорее мимо,

Убирай навеки с глаз

И альбом с видами Крыма,

И погибельный Кавказ.

Злые призраки столицы

В дымном сумраке развей,

Скрой томительные лица

Подозрительных друзей.

Открывай свои шкатулки,

Покажи одно лицо,

В самом чистом переулке

Покажи одно крыльцо.

Хочешь, память, отступного,

Только с глаз уйди скорей,

Чтобы к самому больному

Не открыла ты дверей.

* * *

Как ткань сожженная, я сохраняю

Рисунок свой и внешний лоск,

Живу с людьми и чести не роняю

И берегу свой иссушенный мозг.

Все, что казалось вам великолепьем,

Давно огонь до нитки пережег.

Дотронься до меня — и я рассыплюсь в пепел,

В бесформенный, аморфный порошок.

* * *

Я нынче вновь в исповедальне,

Я в келье каменной стою

В моем пути, в дороге дальней

На полпути — почти в раю.

Ошибкой, а не по привычке

Я принял горные ключи

За всемогущие отмычки,

Их от ключей не отличил.

Дорогой трудной, незнакомой

Я в дом стихов вошел в ночи.

Так тихо было в мертвом доме,

Темно — ни лампы, ни свечи.

Я положил на стол тетрадку

И молча вышел за порог.

Я в дом стихов входил украдкой

И сделать иначе не мог.

Я подожду, пока хлеб-солью

Меня не встретят города,

И со своей душевной болью

Я в города войду тогда.

Пес [9]

Вот он лежит, поджавши лапы,

В своей немытой конуре,

Ему щекочет ноздри запах

Следов неведомых зверей.

Его собачьи дерзновенья

Умерит цепь, умерит страх,

А запах держится мгновенье

В его резиновых ноздрях.

Еще когда он был моложе,

Он заучил десяток слов,

Их понимать отлично может

И слушать каждого готов.

А говорить ему не надо,

И объясняться он привык

То пантомимою, то взглядом,

И ни к чему ему язык.

Пожалуй, только лишь для лая,

Сигнала для ночных тревог,

Чтобы никто к воротам рая

Во тьме приблизиться не мог.

Ею зубастая улыбка

Не нарушает тишины.

Он подвывает только скрипке,

И то в присутствии луны.

Он дорожит собачьей службой

И лает, лает что есть сил,

Что вовсе было бы не нужно,

Когда б он человеком был.

* * *

Стой! Вращенью земли навстречу

Телеграмма моя идет.

И тебе в тот же час, в ют же вечер