Том 3 - [6]

Сквозь этот горный лабиринт

В закатном свете дня

Протянет Ариадна нить

И выведет меня

К родным могилам, в сад весны,

На теплый чернозем,

Куда миражи, грезы, сны

Мы оба принесем.

Волшебная аптека

Блестят стеклянные шары

Серебряной латынью,

Что сохранилась от поры,

Какой уж нет в помине.

И сумасбродный старичок,

Почти умалишенный,

Откинул ласково крючок

Дверей для приглашенных.

Он сердце вытащил свое,

Рукой раздвинул ребра,

Цедит целебное питье

Жестоким и недобрым.

Там литер — черный порошок

В пробирках и ретортах,

С родной мечтательной душой

Напополам растертый.

Вот это темное питье —

Состав от ностальгии.

Учили, как лечить ее,

Овидий и Вергилий.

А сколько протянулось рук

За тем волшебным средством,

Что вопреки суду наук

Нас возвращает в детство.

Аптекарь древний, подбери,

Такие дай пилюли,

Чтоб декабри и январи

Перевернуть в июли.

И чтобы, как чума, дотла

Зараза раболепства

Здесь уничтожена была

Старинным книжным средством.

И чтоб не видел белый свет

Бацилл липучей лести,

И чтоб свели следы на нет

Жестокости и мести…

Толпа народа у дверей,

Толпа в самой аптеке,

И среди тысячи людей

Не видно человека,

Кому бы не было нужды

До разноцветных банок,

Что, молча выстроясь в ряды,

Играют роль приманок.

Ронсеваль

Когда-то пленен я был сразу

Средь выдумок, бредней и врак

Трагическим гордым рассказом

О рыцарской смерти в горах.

И звуки Роландова рога

В недетской, ночной тишине

Сквозь лес показали дорогу

И Карлу, и, может быть, мне.

Пришел я в ущелья такие,

Круты, и скользки, и узки,

Где молча погибли лихие

Рыцарские полки.

Я видел разбитый не в битве,

О камень разломанный меч —

Свидетель забытых событий,

Что вызвались горы стеречь.

И эти стальные осколки

Глаза мне слепили не раз,

В горах не тускнеет нисколько

О горьком бессилье рассказ.

И рог поднимал я Роландов,

Изъеденный ржавчиной рог.

Но темы той грозной баллады

Я в рог повторить не мог.

Не то я трубить не умею,

Не то в своей робкой тоске

Запеть эту песню не смею

С заржавленным рогом в руке.

* * *

Шагай, веселый нищий,

Природный пешеход,

С кладбища на кладбище

Вперед. Всегда вперед!

Рыцарская баллада

Изрыт копытами песок,

Звенит забрал оправа,

И слабых защищает Бог

По рыцарскому праву.

А на балконе ты стоишь,

Девчонка в платье белом,

Лениво в сторону глядишь,

Как будто нет и дела

До свежей крови на песке,

До человечьих стонов.

И шарф, висящий на руке,

Спускается с балкона.

Разрублен мой толедский шлем,

Мое лицо открыто.

И, залит кровью, слеп и нем,

Валюсь я под копыта.

И давит грудь мое копье,

Проламывая латы.

И вижу я лицо твое,

Лицо жены солдата.

Как черный ястреб на снегу,

Нахмуренные брови

И синеву безмолвных губ,

Закушенных до крови.

И бледность вижу я твою,

Горящих глаз вниманье.

Шатаясь, на ноги встаю

И прихожу в сознанье.

Тяжел мой меч, и сталь крепка,

Дамасская работа.

И тяжела моя рука

Вчерашнего илота.

Холодным делается зной

Полуденного жара,

Остужен мертвой тишиной

Последнего удара.

Герольд садится на коня

Удар прославить меткий,

А ты не смотришь на меня

И шепчешься с соседкой.

Я кровь со лба сотру рукой,

Иду, бледнее мела,

И поднимаюсь на балкон —

Встаю пред платьем белым.

Ты шарф узорный разорвешь

И раны перевяжешь.

И взглянешь мне в глаза и все ж

Ни слова мне не скажешь.

Я бился для тебя одной,

И по старинной моде

Я назову тебя женой

При всем честном народе.

* * *

Квадратное небо и звезды без счета.

Давно бы на дно провалилось оно,

И лишь переплеты железных решеток

Его не пускают в окно.

Весь мир на цепи.

Он сюда не прорвется

К свободе, что жадно грызет сухари,

И ждет, пока ей в этом черном колодце

Назначат свиданье цари.

* * *

В этой стылой земле, в этой каменной яме

Я дыханье зимы сторожу.

Я лежу, как мертвец, неестественно прямо

И покоем своим дорожу.

Нависают серебряной тяжестью ветви,

И метелит метель на беду.

Я в глубоком снегу, в позабытом секрете.

И не смены, а смерти я жду.

* * *

Воспоминания свободы

Всегда тревожны и темны.

В них дышат ветры непогоды,

И душат их дурные сны.

Избавлен от душевной боли,

От гнета были сохранен

Кто не свободу знал, а волю

Еще с ребяческих времен.

Она дана любому в детстве,

Она теряется потом

В сыновних спорах о наследстве,

В угрозах местью и судом.

* * *

Я пил за счастье капитанов,

Я пил за выигравших бой.

Я пил за верность и обманы,

Я тост приветствовал любой.

Но для себя, еще не пьяный,

Я молча выпил за любовь.

Я молча пил за ожиданье

Людей, затерянных в лесах,

За безнадежные рыданья,

За веру только в чудеса!

За всемогущество страданья,

За снег, осевший в волосах.

Я молча пил за почтальонов,

Сопротивлявшихся пурге,

Огнем мороза опаленных,

Тонувших в ледяной шуге,

Таща для верных и влюбленных

Надежды в кожаном мешке.

Как стая птиц взлетят конверты,

Вытряхиваемые из мешка,

Перебираемые ветром,

Кричащие издалека,

Что мы не сироты на свете,

Что в мире есть еще тоска.

Нечеловеческие дозы

Таинственных сердечных средств

Полны поэзии и прозы,

А тем, кто может угореть,

Спасительны, как чистый воздух,

Рассеивающий бред.

Они не фраза и не поза,

Они наука мудрецам,

И их взволнованные слезы —

Вода живая мертвецам.

И пусть все это только грезы,

Мы верим грезам до конца.

Баратынский [7]

Робинзоновой походкой

Обходя забытый дом,

Мы втроем нашли находку —

Одинокий рваный том.

Мы друзьями прежде были,

Согласились мы на том,

Что добычу рассудили