Том 3 - [5]

Вперед летит упряжка

В метельной тьме

Олени дышат тяжко,

Уже конец зиме.

Оленям все знакомо.

В пути лесном

Они везде — как дома,

Тайга — их дом.

Бежать устанут — лягут,

Не побегут,

А голодны — так ягель

Выроют в снегу

Карманы моей шубы

Набиты молоком,

Полны вчерашним супом —

Мороженым пайком.

Скользи, оленья нарта,

Морозной тьмой,

Бурлящей ночью марта,

Домой, домой, домой…

* * * [5]

Все те же снега Аввакумова века.

Все та же раскольничья злая тайга,

Где днем и с огнем не найдешь человека,

Не то чтобы друга, а даже врага.

* * *

Спектральные цвета

Сверкают в лунном нимбе,

Земная красота

На небеса проникла.

Ее поднял мороз,

Тянущий к небу дымы

От труб печных до звезд

Ночных неудержимо.

И на седых кустах,

Недвижных точно в склепе,

Морозный тот хрусталь

Блестит великолепьем.

Зубчатый синий лед —

Модель речного плеска,

Его пурга метет

И ватой трет до блеска.

Лег иней на камнях,

Еще тепло хранящих,

Забыв о летних днях

Среди воды бурлящей.

Мы тоже, как они,

В серебряной одежде.

В лесу мы видим сны,

А не в лесу, так где же?

Школа в Барагоне [6]

Из лиственниц жестких и голых,

Блистательных мерзлых кустов

Выходим к бревенчатой школе

Окошками на восток.

Внутри — застекленные двери,

Уроков идет тишина.

Слышны лишь скрипящие перья,

И тишина слышна.

Мы сядем за школьную парту,

Тетрадки ребят развернем,

Вот это, наверное, — нарта,

А это — высотный дом.

Дома городские рисуют,

Масштабы по-детски дают,

И даже у самых разумных

Заметно влияние юрт.

Они уточняют задачу,

На конус строенья свели.

Жилье — это юрта, значит,

Да здравствует реализм!

И дверь этой стройки высотной

До крыши, как в юрте, дошла.

Художник, взволнованный, потный,

Лежит поперек стола.

Так мы рисовали когда-то

Таинственный эвкалипт,

С детьми капитана Гранта

Входили в морской залив…

Вертится новешенький глобус,

Пробирки в штативе блестят…

Ребята, глядящие в оба,

Учительница ребят…

Классный журнал для отметок,

Бумаги целая десть…

Школа как школа. И в этом

Самое чудо и есть.

* * *

Не гляди, что слишком рано,

Все равно нам спать пора.

Завели басы бурана

И метели тенора.

От симфоний этих снежных,

Просвистевших уши мне,

Никогда не буду нежным,

Не доверюсь тишине.

* * *

Визг и шелест ближе, ближе.

Завивается снежок.

Это к нам идет на лыжах

Снеговой якутский бог.

Добрый вечер, бог метели,

Ты опять, как в прошлый раз,

Нас запрешь на две недели,

От лихих укроешь глаз.

Хлопья снега птичьей стаей

За тобою вслед летят

Визг метели нарастает,

И густеет снегопад.

Еду

Олений мех как будто мох

Набросан на зверей.

Такие шкуры кто бы мог

Поставить у дверей.

Запрячь их в легкий экипаж —

Нельзя уж легче быть,

Легко и ехать, и упасть,

И прямо к ангелам попасть —

Хранителям судьбы.

Куда спокойней самолет,

Брезентовый биплан.

С него не грохнешься на лед,

Пока пилот не пьян.

Каюр, привязывай меня!

Лечу! Мне все равно

Погибнуть где-нибудь в камнях

Предсказано давно.

* * *

Где же детское, пережитое,

Вываренное в щелоках.

То, чего теперь я не достоин,

По уши увязший в пустяках.

Матери моей благословенье.

Невеселые прощальные слова

Память принесла как дуновенье,

Как дыханье — будто ты жива…

* * *

Я тебе — любой прохожей,

Женщина, — махну рукой,

Только было бы похоже,

Что знакома ты с тоской.

Ты поймешь меня с намека

И заплачешь о своем,

О схороненном глубоко,

Неожиданно родном.

Только так, а не иначе,

А иначе закричу.

В горле судороги плача;

Целоваться не хочу.

* * *

Я сплю в постелях мертвецов

И вижу сны, как в детстве.

Не все ль равно, в конце концов,

В каком мне жить соседстве.

Любой мертвец меня умней,

Серьезней и беспечней.

И даже, кажется, честней,

Но только не сердечней.

* * *

Погляди, городская колдунья,

Что придумала нынче луна.

Георгинов, тюльпанов, петуний

Незнакомые, злые тона.

Изменился не цвет, не рисунок,

Изменилась душа у цветов.

Напоил ее тлеющий сумрак

Ядовитою росной водой.

Ты стряхни эту грусть, эту горесть,

Утешенья цветам нашепчи.

В пыль стряхни этот яд, эту хворость,

Каблуками ее затопчи.

* * *

Чем ты мучишь? Чем пугаешь?

Как ты смеешь предо мной

Хохотать, почти нагая,

Озаренная луной?

Ты, как правда, — в обнаженье

Останавливаешь кровь.

Мне мучительны движенья

И мучительна любовь…

* * *

В закрытой выработке, в шахте,

Горю остатками угля.

Здесь смертный дух, здесь смертью пахнет

И задыхается земля.

Последние истлеют крепи,

И рухнет небо мертвеца,

И, рассыпаясь в пыль и пепел,

Я домечтаю до конца.

Я быть хочу тебя моложе.

Пока еще могу дышать.

Моя шагреневая кожа —

Моя усталая душа.

* * *

Басовый ключ.

Гитарный строй.

Григорьева отрава.

И я григорьевской струной

Владеть имею право.

И я могу сыграть, как он,

С цыганским перебором.

И выдать стон за струнный звон

С веселым разговором.

На ощупь нота найдена

Дрожащими руками.

И тонко тренькает струна,

Зажатая колками.

И хриплый аккомпанемент

Расстроенной гитары

Вдруг остановит на момент

Сердечные удары.

И я, что вызвался играть,

Живу одной заботой —

Чтоб как-нибудь не потерять

Найденной верной ноты.

* * *

Я отступал из городов,

Из деревень и сел,

Средь горных выгнутых хребтов

Покоя не нашел.

Здесь ястреб кружит надо мной,

Как будто я — мертвец,

Мне места будто под луной

Не стало наконец.

И повеленье ястребов

Не удивит меня,

Я столько видел здесь гробов,

Закопанных в камнях.

Тот, кто проходит Дантов ад,

Тот помнит хорошо,

Как трудно выбраться назад,

Кто раз туда вошел.