Том 3 - [35]

Шрифт
Интервал

Наслоений годов,
Где тепла отпечаток
И следы холодов,
Искривленье узоров,
Где больные года
Не укрылись от взоров
Вездесущего льда.
Перемят и закручен
Твой дневник путевой,
Скрытый ворохом сучьев
Порыжелой травой.
Это скатана в трубку
Повесть лет временных
В том лесу после рубки
Среди сказок лесных.

Хрусталь[52]

Хрупка хрустальная посуда —
Узорный рыцарский бокал,
Что, извлеченный из-под спуда,
Резьбой старинной заблистал.
Стекло звенит от колыханья,
Его волнуют пустяки:
То учащенное дыханье,
То неуверенность руки.
Весь мир от шепота до грома
Хотел бы высказаться в нем,
Хотел бы в нем рыдать, как дома,
И о чужом, и о своем.
Оно звенит, стекло живое,
И может вырваться из рук,
И отвечает громче вдвое
На приглушенный сердца стук.
Одно неверное движенье —
Мир разобьется на куски,
И долгим стоном пораженья
Ему откликнутся стихи.
Мы там на цыпочках проходим,
Где счастье дышит и звенит.
Мы дружбу с ангелом заводим,
Который прошлое хранит.
Как будто дело все в раскопках,
Как будто небо и земля
Еще не слыхивали робких,
Звенящих жалоб хрусталя.
И будто эхо подземелий
Звучит в очищенном стекле,
И будто гул лесной метели
На нашем праздничном столе.
А может быть, ему обещан
Покой, и только тишина
Из-за его глубоких трещин
Стеклу тревожному нужна.

* * *

Вхожу в торфяные болота
С судьбою своею вдвоем,
И капли холодного пота
На лбу выступают моем.
Твой замысел мною разгадан,
Коварная парка-судьба,
Пугавшая смолоду адом,
Клейменой одеждой раба.
Ты бродишь здесь с тайною целью,
Покой обещав бытию,
Глушить соловьиною трелью
Кричащую память мою.

* * *

Скажу тебе по совести,
Очнувшейся от сна, —
Не слушай нашей
Не для тебя она.
И не тебе завещаны
В предсмертной бормотне
И сказки эти вещие,
И россказни зловещие
У времени на дне.
Не комнатной бегонии
Дрожанье лепестка,
А дрожь людской агонии
Запомнила рука.
И дружество, и вражество,
Пока стихи со мной,
И нищенство, и княжество
Ценю ценой одной.

Ястреб[53]

С тоской почти что человечьей
По дальней сказочной земле
Глядит тот ястреб узкоплечий,
Сутулящийся на скале.
Рассвет расталкивает горы,
И в просветленной темноте
Тот ястреб кажется узором
На старом рыцарском щите.
Он кажется такой резьбою,
Покамест крылья распахнет.
И нас поманит за собою,
Пересекая небосвод.

Белка[54]

Ты, белка, все еще не птица,
Но твой косматый черный хвост
Вошел в небесные границы
И долетал почти до звезд.
Когда в рассыпчатой метели
Твой путь домой еще далек
И ты торопишься к постели
Колючим ветрам поперек,
Любая птица удивится
Твоим пределам высоты.
Зимой и птицам-то не снится
Та высота, где лазишь ты.
И с ветки прыгая на ветку,
Раскачиваясь на весу,
Ты — акробат без всякой сетки,
Предохраняющей в лесу,
Где, рассчитав свои движенья,
Сквозь всю сиреневую тьму,
Летишь почти без напряженья
К лесному дому своему.
Ты по таинственным приметам
Найдешь знакомое дупло,
Дупло, где есть немножко света,
А также пища и тепло.
Ты доберешься до кладовки,
До драгоценного дупла,
Где поздней осенью так ловко
Запасы пищи собрала,
Где не заглядывает в щели
Прохожий холод ветровой
И все бродячие метели
Проходят мимо кладовой.
Там в яму свалена брусника,
Полны орехами углы,
По нраву той природы дикой,
Где зимы пусты и голы.
И до утра луща орехи,
Лесная наша егоза,
Ты щуришь узкие от смеха,
Едва заметные глаза.

Славословие собакам[55]

1
Много знаю я собак —
Романтических дворняг:
Пресловутая Муму
С детства спит в моем дому.
Сердобольная Каштанка
Меня будит спозаранку,
А возлюбленная Жучка
У дверной танцует ручки.
И показывает удаль
Знаменитый белый пудель…
Много знаю я и прочих
Сеттеров, борзых и гончих.
Их Тургенев и Толстой
Приводили в лес густой…
2
Скоро я моих друзей
Поведу в большой музей;
В зал такой открою двери,
Где живут Чукотки звери.
Там приземистый медведь
Может грозно зареветь.
Там при взгляде росомахи
Шевелится шерсть от страха.
Там лиса стального цвета —
Будто краски рыжей нету,
И хитрющая лиса
Окунулась в небеса.
Рысь защелкает когтями
Над собаками-гостями,
И зловещ рысиный щелк,
И его боится волк.
Что ж к дверям вы сбились в кучку
И попрятались за Жучку,
Мои милые друзья,
Не слыхавшие ружья?
Вы привыкли к детской соске,
Вы, слюнявые барбоски,
Напугает тот музей
Моих маленьких друзей.
3
Где же те, что в этом мире
Как в своей живут квартире,
Где же псы сторожевые,
Где упряжки ездовые,
Почтальоны, ямщики
И разведчики тайги,
Что по каменным карьерам
Без дорог летят карьером?
Задыхаясь от пурги
Среди воющей тайги,
Полумертвые от бега,
Закусили свежим снегом
И опять в далекий путь,
Намозоля ремнем грудь,
Вы, рожденные в сугробах,
Вам сугробы были гробом.
И метель, визжа от злости,
Разметала ваши кости
Вы торосистыми льдами
Шли медвежьими следами,
Растирая лапы в кровь,
Воскресая вновь и вновь.
Никогда вы не видали
На груди своей медали.
Кто почтил похвальным словом
Псов Георгия Седова?
Их, свидетелей трагедий,
Съели белые медведи.
Сколько их тащило нарты,
Курс на норд по рваной карте
В ледяных полях полярных,
Запряженные попарно.
И в урочищах бесплодных
Сколько их брело голодных,
Битых палками в пути?
Где могилы их найти?
4
Сколько раз я, умирая,
Сам пути себе не зная,
Потеряв и свет, и след,
Выходил на звуки лая,
Чтоб моя тропа земная,
Стежка горестей и бед
В том лесу не обрывалась,
Чтобы силы оставалось
У меня на много лет.

Баллада о лосенке


Еще от автора Варлам Тихонович Шаламов
Колымские рассказы

Лагерь — отрицательная школа жизни целиком и полностью. Ничего полезного, нужного никто оттуда не вынесет, ни сам заключенный, ни его начальник, ни его охрана, ни невольные свидетели — инженеры, геологи, врачи, — ни начальники, ни подчиненные. Каждая минута лагерной жизни — отравленная минута. Там много такого, чего человек не должен знать, не должен видеть, а если видел — лучше ему умереть…


Крест

«Слепой священник шел через двор, нащупывая ногами узкую доску, вроде пароходного трапа, настланную по земле. Он шел медленно, почти не спотыкаясь, не оступаясь, задевая четырехугольными носками огромных стоптанных сыновних сапог за деревянную свою дорожку…».


Очерки преступного мира

«Очерки преступного мира» Варлама Шаламова - страшное и беспристрастное свидетельство нравов и обычаев советских исправительно-трудовых лагерей, опутавших страну в середине прошлого века. Шаламов, проведший в ссылках и лагерях почти двадцать лет, писал: «...лагерь - отрицательная школа с первого до последнего дня для кого угодно. Человеку - ни начальнику, ни арестанту - не надо его видеть. Но уж если ты его видел - надо сказать правду, как бы она ни была страшна. Со своей стороны, я давно решил, что всю оставшуюся жизнь я посвящу именно этой правде».


Левый берег

Это — подробности лагерного ада глазами того, кто там был.Это — неопровержимая правда настоящего таланта.Правда ошеломляющая и обжигающая.Правда, которая будит нашу совесть, заставляет переосмыслить наше прошлое и задуматься о настоящем.


Артист лопаты

Варлама Шаламова справедливо называют большим художником, автором глубокой психологической и философской прозы.Написанное Шаламовым — это страшный документ эпохи, беспощадная правда о пройденных им кругах ада.Все самое ценное из прозаического и поэтичнского наследия писателя составитель постарался включить в эту книгу.


Сентенция

Рассказ Варлама Шаламова «Сентенция» входит в сборник колымских рассказов «Левый берег».


Рекомендуем почитать
Том 4

В четвертый том Собрания сочинений В. Т. Шаламова вошли автобиографическая повесть о детстве и юности «Четвертая Вологда», антироман «Вишера» о его первом лагерном сроке, эссе о стихах и прозе, а также письма к Б. Л. Пастернаку и А. И. Солженицыну.


Том 2

Во второй том Собрания сочинений В. Т. Шаламова вошли рассказы и очерки из сборников «Очерки преступного мира», «Воскрешение лиственницы», «Перчатка, или КР-2», а также пьеса «Анна Ивановна».


Том 1

В первый том Собрания сочинений Варлама Тихоновича Шаламова (1907–1982) вошли рассказы из трех сборников «Колымские рассказы», «Левый берег» и «Артист лопаты».