Том 3 - [34]

Но только эту медь

В мою дорожную суму

Мне спрятать не суметь…

Светит солнце еле-еле,

Зацепилось за забор,

В перламутровой метели

Пробиваясь из-за гор.

И метель не может блеска

Золотого погасить,

И не может ветер резкий

Разорвать метели нить.

Но не то метель ночная:

Черный лес и черный снег.

В ней судьба твоя иная,

Безрассудный человек.

В двух шагах умрешь от дома,

Опрокинутый в сугроб,

В мире, вовсе незнакомом,

Без дорожек и без троп.

* * *

Не в картах правда, а в стихах

Про старое и новое.

Гадаю с рифмами в руках

На короля трефового,

Но не забуду я о том,

Что дальними дорогами

Ходил и я в казенный дом

За горными отрогами.

Слова ложатся на столе

В магической случайности,

И все, что вижу я во мгле,

Полно необычайности.

ВЫСОКИЕ ШИРОТЫ

О песне [50]

1

Пусть по-топорному неровна

И не застругана строка,

Пусть неотесанные бревна

Лежат обвязкою стиха, —

Тепла изба моих зимовок —

Одноэтажный небоскреб,

Сундук неношеных обновок,

Глубоко спрятанный в сугроб,

Где не чужим заемным светом,

А жарким углем рдеет печь,

Где не сдержать ничьим запретам

Разгорячившуюся речь.

2

И я, и ты, и встречный каждый

На сердце песню бережет.

А жизнь с такою жадной жаждой

Освобожденья песни ждет.

Та песня петь не перестала,

Не потонула в вое вьюг,

И струнный звон сквозь звон металла

Такой же чистый сеет звук.

На чьем пиру ее похмелье?

Каким вином она пьяна?

На новоселье в подземелье

Она тайком приведена.

А может быть, всего уместней

Во избежание стыда

И не расспрашивать о песне,

И не искать ее следа.

3

Я много лет дробил каменья

Не гневным ямбом, а кайлом.

Я жил позором преступленья

И вечной правды торжеством.

Пусть не душой в заветной лире —

Я телом тленья убегу

В моей нетопленой квартире,

На обжигающем снегу.

Где над моим бессмертным телом,

Что на руках несла зима,

Металась вьюга в платье белом,

Уже сошедшая с ума,

Как деревенская кликуша,

Которой вовсе невдомек,

Что здесь хоронят раньше душу,

Сажая тело под замок.

Моя давнишняя подруга

Меня не чтит за мертвеца.

Она поет и пляшет — вьюга,

Поет и пляшет без конца.

4

Не для анютиных ли глазок,

Не для лобастых ли камней

Я сочинил немало сказок

По образцу Четьи-Миней?

Но все, что я шептал сердечно

Деревьям, скалам и реке,

Все, что звучало безупречно

На этом горном языке, —

Псалмы, элегии и оды,

Что я для них слагать привык,

Не поддаются переводу

На человеческий язык.

Так в чем решенье той задачи,

Оно совсем не в пустяках.

В том, чтоб тетрадь тряслась от плача

В любых натруженных руках.

И чтоб любитель просвещенья,

Знаток глазастого стиха,

Ценил узорное тисненье

Зеленой кожи лопуха.

И чтоб лицо бросала в краску

От возмущенья и стыда

Земная горечь русской сказки

Среди беспамятного льда.

5

Весною все кричало, пело,

Река гремела возле скал,

И торопливо, неумело

В подлеске ландыш зацветал.

Но день за днем одно ненастье,

И редкий, жгучий солнца луч

Как ослепительное счастье

Порой выглядывал из туч.

За эти солнечные нити

Цветок цеплялся как слепой

И лез туда в поток событий,

Готовый жертвовать собой.

И кое-как листы расправя,

И солнцу выйдя на поклон,

О славе думать был не вправе,

О слове вольном думал он.

6

Так где же песня в самом деле?

Немало стоило труда,

Чтоб разметать слова в метели,

Их завалить кусками льда.

Но песня петь не перестала

Про чью-то боль, про чью-то честь.

У ней и мужества достало

Мученья славе предпочесть.

Она звучит в едином хоре

Зверей, растений, облаков.

Ей вторит Берингово море —

Стихия вовсе не стихов.

И на ветру скрипят ворота

Раскрепощенных городов,

И песня выйдет из болота

И доберется до садов.

Пусть сапоги в грязи и глине,

Она уверенно идет.

И рот ее в лесной малине,

Сведенный судорогой рот.

Она оранжевою пылью

Покрыта с ног до головы,

Она стоит таежной былью

Перед заставами Москвы.

Она свои расскажет сказки,

Она такое пропоет,

Что без профессорской указки

Едва ли школьник разберет.

И ей не нужно хрестоматий —

Ей нужны уши и сердца

И тот, дрожащий над кроватью,

Огонь лучинного светца,

Чтоб в рукописной смутной строчке

Открыть укрывшуюся суть

И не искать ближайшей точки,

А — до рассвета не уснуть.

* * *

Ни шагу обратно! Ни шагу!

Приглушены сердца толчки.

И снег шелестит, как бумага,

Разорванная в клочки.

Сухой, вездесущий, летучий,

Он бьет меня по щекам,

И слишком пощечины жгучи,

Чтоб их отнести к пустякам…

Плавка

Пускай всем жаром изложенья

Течет в изложницы металл —

Стихов бесшумного движенья

Тысячеградусный накал.

Пускай с самим собою в споре

Так много тратится труда —

Руда, в которой примесь горя,

Не очень плавкая руда.

Но я ее засыплю в строки,

Чтоб раскалилась добела,

Чтоб из огня густым потоком

Жизнь в формы слова потекла.

И пусть в той дерзостной отливке

Смиренье стали огневой

Хранит твоих речей отрывки

И затаенный голос твой.

Ты — как закваска детской сказки

В земной квартирной суетне,

Где страсть совсем не для острастки

Дается жизнью нынче мне.

Бумага

Под жестким сапогом

Ты захрустишь, как снег,

Ты пискнешь, как птенец.

Но думать о другом

Не может человек,

Когда он не мертвец.

Напрасно со стола

Упала, шелестя,

Как будто слабый стон

Сдержать ты не могла,

И падаешь, грустя,

На каменный балкон…

Пень [51]

Эти россказни среза,

Биографию пня

Прочитало железо,

Что в руках у меня.

Будто свиток лишений

Заполярной судьбы,

Будто карта мишени

Для учебной стрельбы.

Слишком перечень краток