Том 3. Лорд Аффенхем и другие - [173]

— По-моему, он душка.

— Душка, разумеется, но коварная, которой палец в рот не клади. Я бы его к себе не подпустил… Скорее уж… — лорд Аффенхем огляделся, ища материал для сравнения, — скорее бы я взял эту паскудную статую.

Упомянутая статуя высилась на лужайке Мирной Гавани, как назывался соседний дом. Исполинскую ню изваял Стенхоуп Твайн, начинающий скульптор и здешний житель. Джейн — вероятно, потому что была помолвлена с Твайном — статуей восхищалась; лорд Аффенхем — напротив. Он ненавидел статую и терпеть не мог Стенхоупа Твайна. Верховное Существо не создало бы того без некой цели, но что это за цель — тут лорд Аффенхем совершенно терялся. Доведется же делить планету с не пойми чьим сыном, который укладывает волосы, носит желтые вельветовые штаны и, завидев старших, произносит: «А, это вы, Аффенхем!» мерзким покровительственным тоном. Джейн всегда хотелось погладить Стенхоупа Твайна по голове. Лорд Аффенхем предпочел бы ударить его тяпкой. Он укоризненно взглянул на бульдога Джорджа, своего тезку. Замечательный пес, но уже не раз выказывал намерение подружиться со Стенхоупом Твайном. Увы, это общая беда бульдогов — они любят всех, от достойнейших до недостойных.

Джейн смотрела на статую.

— Стэнхоуп считает, это лучшее его творение.

— Стенхоуп!

— Не смей так говорить!

— Я сказал: «Стенхоуп».

— Да, но гадким, плаксивым голосом, как будто тебе противно выговаривать это имя.

Лорду Аффенхему и впрямь это было противно, однако ему не хватило духу сказать правду. Мужественный человек, отличившийся в молодости на войне, страшился женского гнева. Джейн, если разбудить спящую в ней тигрицу, имела неприятное обыкновение сообщать, что испортилась плита и обедать придется бутербродами. Лорд Аффенхем деликатно переменил тему.

— Послушай!

— Да, милорд?

— Ты ходила в галерею насчет моих картин?

— Ходила и видела самого мистера Гиша. Кажется, он заинтригован.

— Хорошо.

— Я обещала позвонить ему и узнать, как идут дела.

— Отлично. Поторопи его, мошенника. Если я продам картины, мы сможем снова переехать в Шипли.

— А я — выйти за Стенхоупа.

— У-у!

— Что ты сказал?

— Да так…

— Ты сказал: «У-у!»

— Ничего подобного.

— Мне послышалось: «У-у!»

— Возможно. Чего только не послышится. А теперь — не приставай ко мне. Я решаю головоломку, она сегодня какая-то безумная. Сбегай и спроси Кеггса, что бы такое могло значить: «Конь мчался по степи, напрягая могучие лыжи». Передай, что это срочно. И принеси еще кофе.

— Ты пьешь слишком много кофе.

— Кофе много не бывает. Он взбадривает. Подстегивает мыслительный процесс.

— Ладно, принесу. Ну и хлопот же от тебя! Джейн вернулась с кофе.

— Я сварила ровно чашку, — сказала она. — Ты отравляешь нервную систему. Что до лыж, то мистер Кеггс говорит, это нарочно, надо — жилы. Запиши.

— Запишу. Жилы, да? Потрясающе. Теперь поди и спроси его, что, черт возьми, такое: «Под грохот аплодисментов на сцену поднялся знаменитый катер».

— Его нет.

— Ерунда. Конечно, он здесь. Он тут живет.

— Живет. Но сейчас он мчится куда-то, напрягая могучие лыжи. Я поймала его у калитки. «Прощай!» — взмахнул он лилейного рукой и устремился в бескрайние просторы. Что ж, дожидайся его возвращения, — и Джейн ушла хлопотать по хозяйству, а лорд Аффенхем задумался, до чего же надо дойти, чтоб подсунуть бедным читателям этот катер. Тут он заметил, что из Мирной Гавани выходит Стенхоуп Твайн с явным намерением полюбоваться на свой шедевр.

Виконт демонстративно встал и пошел в дом. Он был не в настроении услышать «А, это вы, Аффенхем».

4

Примерно в то время, когда лорд Аффенхем нес ко рту первую вилку яичницы, а бульдог Джордж ловил первый сухарик, ненавистный Роско Бэньян стоял перед своим «ягуаром» у квартиры друга в Сент-Джонс-вуд и собирался ехать домой. Вечеринка была из тех богемных сборищ, которые длятся до первых почтальонов и заканчиваются поутру все той же яичницей.

Роско Бэньяна было довольно много. Еще пухлым мальчиком он любил между едой перехватить булку с сосиской или, скажем, конфету, а достигнув совершеннолетия, не записался в поклонники диет. Большинство его знакомых предпочли бы, чтоб его было поменьше, однако он продолжал настойчиво раздаваться во все стороны. Лицо у него было красное, шея вываливалась из воротника, а недавно в свет вышло второе издание его подбородка. Неудивительно, что прохожие ценители изящного быстро переводили взгляд на стоящую рядом девушку.

На Элейн Донн безусловно стоило посмотреть. Никто не заподозрил бы в ней дочь шордичского кабатчика, бывшего боксера-тяжеловеса. Часто бывает, что отцы, неспособные попасть в первую тройку на пляжном конкурсе красоты, производят дочерей, на которых народ оглядывается. Так вышло и с отцом Элейн, Боевым Билсоном. Он сам, частично — от природы, частично — от превратностей профессии, напоминал побывавшую в автокатастрофе гориллу, зато дочь выросла сногсшибательной брюнеткой во вкусе Марка Антония. Глядя на нее, Роско понимал, что побудило его две недели назад, под конец подобной же вечеринки, внезапно сделать предложение. Элейн вскружила бы голову самому рассудительному человеку.

О помолвке объявлять не стали. Роско в минуту откровенности проболтался Мортимеру Байлиссу, Элейн же мудро хранила молчание. Дочь таких родителей предпочтет, чтобы папа и мама не виделись с будущим зятем, пока тому не поздно осознать, с кем он собрался породниться. Эмма Билсон любила и почитала родителей, но, как девушка умная, понимала, что Роско не придет от них в восторг. Успеют познакомиться потом, после свадебного путешествия.