И вот опять ревет сирена, и гудит рупор, отчеканивая с шиком все «е muets»[86].
– Сто франков, «offerts par la Casquette».
– Torpede!.. – подхватывает публика.
Представитель фирмы доволен, публика раз десять в день ревет название его каскетки. Такая реклама в спортивных кругах стоит тысячи франков в день.
Если долго нет предложений, – плебс сердится.
– Эй, вы там! – кричит голос сверху. – Вместо того, чтобы лакать шампанское, лучше назначили бы приз!
– Толстая рожа в серой шляпе! Воображаешь себя красавцем?
– Га! Га! Видали вы эту накрашенную индюшку, вон ту, в зеленой шляпе?
Кто кричит, все равно не разберешь, поэтому кричат смело.
Но те, к кому эти приятные возгласы относятся, ничуть не смущаются. Они знают, что это их подбадривают на пожертвования.
Впрочем, французы вообще ведь не обижаются, когда их бранят. Странное дело, – они как будто даже любят это. Там, где немец нальется кровью и полезет в драку, где русский вломится в амбицию и начнет отругиваться, где англичанин сделает вид, что ничего не слышал, но нос у него побелеет, – там француз веселится. Iligole![87]
Ведь есть на Monmartr'e специальный кабачок, где специальный знаток своего дела ругает гостей и издевается над ними. И это считается очень забавным. Посетители смеются, рассказывают друзьям, как именно их отделали, и советуют пойти повеселиться. И кабачок процветает. Да и не только кабачок. На этом принципе основываются и другие предприятия.
Есть, например, знаменитая рестораторша Marie, славящаяся на всю Францию приготовлением «Sole au vin blanc»[88]. Сколько поваров и гастрономов подъезжало к ней, стараясь выпытать секрет, в чем она эту «Sole» вымачивает. Подкупали, обольщали, убеждали. Marie осталась тверда и секрета не выдала. И зато все изысканные гурманы Парижа считают долгом позавтракать у нее. Соль у нее удивительная, но главное:
– Oh! comme elle vous engueule![89] Как она вас ругает!
Посетителей она, действительно, принимает мрачно.
– Ах, опять изволь им готовить соль! Опять возись! Шляются тут, а ты работай!
– Oh, Marie! Ne vous en faites pas![90] – лебезят гурманы.
Мари швыряет вилки и ложки, сердито фыркая, а гости в восторге. Подмигивают друг другу.
– On a bien rigole![91]
– Здорово похохотали, – говорят и обруганные плебсом буржуа, покидая велодром.
А кадыки кружатся, кружатся, кружатся…
Глядя на них, укачивает, тошнит. Спускаясь с лестницы, все держатся за перила, как на палубе во время качки. Но приз 400.000 франков. Четыреста тысяч! Австралийский кадык уже брал такие призы.
На улице сонные автомобили мигают фонарями, точно воспаленными бессонницей глазами. Большинство шоферов ушло на велодром. Тридцать франков за билет – пустяки за такое удовольствие, как «шесть дней». И залитое бензином и машинным маслом брезентовое пальто чувствует себя прекрасно и совсем на своем месте рядом с собольей шубкой элегантной спортсменки. Спорт роднит всех, и если нет к нему истинного интереса, то надо притвориться, что он есть. Поэтому все видные люди Парижа заходят вдохнуть мутный воздух дворца спорта, смешаться с сонными идиотами, с ревом, звоном, с пивом, с кокотками, апашами, темными прохвостами, выгнанными лакеями и лающим рупором, для общей мессы перед кадыком и коленями.
– Allo! Allo!
Вот уж воистину égalité et fraternité![92]
