Том 2. Теория, критика, поэзия, проза - [48]

V

Храбрый Холод

1. поэт горы стань огнеедом

пустота попрана потухшим

чугуном

2. подножье туч лава самогасителя

облака завивают пудру высот

3. ощипи гаданье Додонского леса

подлинно дерево станка зимы

4. сумерки свертывают снежную

гора выдула раструб луны

полость

5. рука сжимает месяца бебут

кровь тучам свету смерть

6. ярчайший день скрипучего снега

лыжа крылата слезы лед.

VI

Молитвенный

Металл

1. Стих меча вражьим мечом

песня колокола от железа

2. вековому зеркалу юных взглядов

светлый кречет чистого ветра

3. неуставаемые цветы собой

До Тебя Простительница

распускать

вырубиться

4. слуху облича мировой станок

кованный горизонт подметая

светом

5. прорастать тучи, облетая орб

неподвижными ярусами

беготни сумасшедшей

6. встречными взлетами Твоими

протянуть руку полярной

Башня

звезде

Эйфелея XXI

Летите нефтяные кони

Дельфиновой чешуи,

Скоростью, какой нет в каноне,

Ниспадающей водяной струи

И пусть ваш автомедон, как проклятый

Распускает мысль по ветру:

Оседлав воздух вылетят ямы, повороты, переезды и пропасти

Мысль уцелеет одна:

«Встречного в порошок сотру».

А мое дело смеяться,

Спину вогну в капитонаж –

Многих к тому обстоятельств

Выкопался дренаж.

Да и что мне иное прочее,

Какому еще огню пожру –

Давно по счетам уплочено,

Щеткой стер всю игру.

Но не потому прямо на выстрелы

Царственно клубящейся новизны

Еду. Не потому что пути немыслимей нет.

Не потому, что грязны

Стали все патентованные краски,

Протух анилин,

Пафос в могилу уволок Херасков,

А Роллина – сплин:

Исполняю Твое приказание

День электрических зорь –

Тобой поднят венец состязаний,

Небесная корь.

И когда неизвестного цвета пеною

Я, собой, опылю пассат,

Твой во мне, самосветной вербеною

Выгнется повергаюший взгляд.

Эйфелея XXII

Аспидом мансарды, рустами их зданий,

Оплетаешь Милой поющие токи

Дымчатый вершитель моих назиданий

        Многоок далекий.

Сняв со счет лет двести; бурбонских историй

Знамена по ветру, летает там пудра,

Где ныне прославен одной из факторий

        Руконог премудро.

А в месте почета, шелками облитый

Смотрел как проносят эслантон и банник

Подбородком острым, рвя линии свиты

        Риторист посланник.

Определив тесно в небо выспрь улета

Перенапрягая лук словесных радуг

Незаконоломно буднего намета

        Цифровых укладок

Устраивал тайну. Перевоплощений

Отвергнуты нами буддистские басни

Но не отрицаем иных прощений:

        Кто простит прекрасней.

Башни среброкудрой, ввысь бьющей гнев слова?

«Завет, данный Нами, все таки чтите ль?»

Спрашивает строго с подзвездного крова

        Кантемир-учитель

Эйфелея XXIII

Плыл дым и тлели тихие афиши

Заглядывая в зеркала неслышных машин

Фыркавших елками нежных шин,

А лентам их краснели крыши

Из за жестяных, суставчатых

Труб. Так славили заключительную кадриль…

И вечер прыгнул, сусальный

И испуганный эквилибрист.

Бедный верил в трапецию

И душеспасительную сеть,

Несчастный – ждал местную милицию,

Думая не навек висеть,

Нет, дескать, будет, дудки:

Сыграл и с круга снят,

Да чужим ли считать у меня в желудке –

Сейчас все честные люди спят.

Плыл дым и тлели тихие афиши,

Мигая в зеркала занавешенных машин

И хлюпала грусть все тише,

В саду, где цвел бензин.

И на крышах распяленный вечер,

Связки в крике сгубив,

Изверился даже в Беккер

Истязующяй музыкальный миф.

Сбесился и плеваться стал

Куда ни на есть,

Рассыпаясь сумрака пастами

И растрачиваясь на пустую месть.

Ни я, ни мы не замечали

И, ручаюсь, не найдется там гражданин,

Услышавший те печали

В быстрых, летучих звездах небесных равнин

Лишь Ты, сама звезда и звезда земная

Людям из маяка, тьму

Назвала, разрубила все и хрусталем тысячегранным

Смерть предложила⁷ ему.

Взял. Был и сплыл: сумасшедшей мыши

Зарылся в первый зарешеченный магазин:

Пал первый час и кисли мертвые афиши

Вспыхивая в лучах машин.

Эйфелея XXIV

Париж протянулся шлейфом

Расшитым светляками бирюзой реки –

Твоим, красавица Эйфелева,

Отправляемым лаской невидимой руки.

И дни и ночи

Послушные скрипу Твоих пульсирующих скреп

(Времени скат по-прежнему и неизменно свиреп)

Пестрят его зернами человеческих многоточий.

А ветер,

Чист и прозрачен, впору Твоему лучу,

Облаками играет в мячик

Или пляшет качучу.

Путая утро и вечер.

Ветер!

Когда же

Из сажи

Ежедневных жертвенников аборигена

Вынесешь сургучную печать декрета о преодолении плена?

Тебе, Любимая, к лицу летучий мак.

Очаруй, не скромничай, очаруй всех, заломив фригийский колпак

Наш красный флаг на весь свет.

Эйфелея XXV

    Вертелось колесо

Топали и гудели ради праздника.

    Весна хихикала пестро,

Рубинами загорался метро,

Волокли в участок безобразника.

И закат вылетал раскаленной полосой

Из‑под вальца прокатного.

Мятой лаской распученных камер

Двойственностью аллегро сонатного

День звякнул и замер.

Тогда все, что плясало и грело,

Все что было умно, хитро или неумело,

Лопнуло, растворилось и брызнуло

В единственно-свободный угол

В небесную призму,

На плафон сутулый.

С золотыми гвоздиками созвездий

Это Ты тогда засветилась одна за всех –

Милый светляк одна,

Прости наш невольный грех:

На миру и смерть красна.

Эйфелея XXVI

Я не знал какая Ты страшная

Пока не стих у ног Твоих,

Все таки спрашивая,

Что может убивать мой стих.

Неисчислимый гнет опоры

Одной, а всю Тебя не охватить,

Давит злей, чем Андов горы,

Чем детонущий пикрит.