Том 2. Теория, критика, поэзия, проза - [49]

Так, отступая и слабея,

Под смех голубо-рдяных искр,

Не мог ввериться Тебе я

И стук метро не казался мне быстр,

Пока огнистую игрою

Большой фарфоровой трубы

Меридиан не выдал рою

Гуляющих беглого. Из гурьбы

Домов и шляп, и мягких фетров,

Где то у Porte d’Orlean⁸.

Что то рвало отвесным ветром

Парижский мартовый туман.

Туман сама, лучами стали

Из серо-аспидной коры

Твои движенья вырастали

Столбом толкучей мошкары

И вертелась вокруг Тебя столица,

Вернее. Ты вертела ей,

А каждая улица была спицей

Строчащей Зингерки Твоей.

Так Ты со мной играла в швейку,

На расстоянии держа

И, полуостров, к перешейку

Любви я приникал дрожа.

Эйфелея XXVII

Небо было серое

Сена – зеленая

Грустно или весело

Не к чему вспоминать.

Вечера и утра

Межи перепутаны

Торцы отполированы

И оковы каштанов звенели;

Фонтанов сантинели

Пенились и подковы

Печатали счастье

В Булонском лесу!

Это растенье многодольной семьи,

От пяти до семи.

Вечером и утром всегда обнаруживались кражи;

Башня тоже была все та же.

Мил и светел был

Этот бег на месте,

Рев машинных кобыл

В несчетном заезде.

Хлюпала вода

Хлюпала вода.

И виснули провода.

Вот бал,

Кто не спал

Себя веселил

Брызгами чернил.

У у! Как шлепает дождь, сквозь антену в крышу:

Трешишь, Милая, Тебя слышу.

Эйфелея XXVIII

К. А. Большакову

Неумолимо стройны канелюры

Органного Парфенона,

Пестрят пляски молящихся,

Играют с пчелами в песне их

Амуры

Анакреона.

Но выше и пламенней

Железный скелет с мускулами прессованного бетона

Семидесятиэтажные факелы

Лонг-Эйленда, Чикаго или Бостона

И снующие в колодцах машины,

В колодцах не знавших плесени,

Подымающие крик львиный

Сияющие полярней льдины,

На площадях авеню и скверах предместий.

Когда тени ультрамариновы,

А гребни марины забрызганы апельсином,

Когда мечутся горластые афиши,

Когда всюду протискивается газет петит

И на всякую страсти пищу

Раскрывает пустыней пасть

Волчий аппетит;

Тогда слово взрезывает сутолоки массу,

Как со лба уходящий, безукоризненый пробор,

Тогда свалка слогов низлагает слух

И качается стих над невиданнейшей из флор:

Царственно всем излетающий, худой и чуткий бамбук.

Но, вроде взглядов с набережной Палоса

Провожавших архаический парус

Прищурено много узколучных штор,

У которых стихает шторм.

Есть и ревность за ребрами лаковых жалюзи

И не один крематорий впереди…

Так налей же, ночь, огней вина,

Чтоб его поцелуи были, как наши ритмы едки,

И нам, как треугольнику Эйфеля,

Всю тебя вплести в свои клетки.

Эйфелея XXIX

Как над изголовьем больного

Перекрещиваясь стрекочат спицы,

Как птицы,

Испуганные ружьем со стоном

Несчетных крыльев

Взметываются, переломанным столбом,

Как быстрейшие фильмы

Пробивают время лбом,

Возвращая нам жесты покойников,

Так Ты, неутомимейшая и непреклоннейшая

Не перестаешь строить себя

Вязать миру плащ,

Роняя на Сенские берега

Пламени своего бьющийся мяч.

Прыгнул и стал осколком,

Ударился в мириады искр,

Пропастями ухает и звенит щелками,

Покоряя всякий регистр.

Но работа твоя недреманная:

Игла на иглу легла,

Пока мира обкормленного

Желтуха⁹ не прошла.

Только тогда узкий угол своего вязанья

Свернешь на клубок,

Воткнув последней спицей сверкающей

Красному шелку флагшток.

Эйфелея XXX

Час ночи. На потухший город Твой опять зажужжит чужая эскадрилья.

Цветут световые датуры¹⁰ ночных, таких неизменных и всегда перехватывающих вздох сражений.

И, как они по небу, по сердцу своему тянусь, через тьмы тем своих поражений.

Вся предо мной пролитая кровь, из под каждого дыма туч растравляется, в каждой неупраздненной и неупраздняемой заре.

Каждое заколоченное из 19 000 000 в сердец, сердце стукает в каждом мор-цовом «точка-тире».

И каждый барьерный камень, уводящий шоссе, в разъедаемые теперь кнутом места.

Каждый из них подмена березового беженеческого креста.

Пыль, запряженная ветром, пыль, колония бактерий, пыль слепящая, заста вляющая чихать и отплевываться, благополучно загаживающих тротуар людей –

Пепел мне, в урне сафировой, прах дедов, отцов, женщин и детей, детей, без конца детей.

Умер я в них давно, как умирали они от меня на расстоянии четырех аршин,

Но смерть их чем она мне? Слабая седина виска и даже у бровей не видать морщин.

Но проклятье, проклятье, проклятье, зацветает стихом во мне.

И в железе каждого красного моего шарика скручивается, как береста на огне

Все наши силы – бессилие; вся наша честь – позор; все наши в ветре шумевшие надежды, радуга движений и декоративность поз –

Безмятежное благоуханье, которое оставляет за собой ассенизационный обоз.

Вот поэтому на все это необходимо плюнуть да рваным сапогом растереть

И огнем, огнем переплавить растленную победными перезвонами медь,

А по всей планете, если и впредь будет к журчанию кровяной своей Ниагары глуха

Пустить Петрова знакомого – красного петуха

И в поганейшие минуты, себе я – спичка, для которой недостижим бензин,

Вожделеннейшей цистерны и горе мое от этого хуже Вашего Вифсаида и Хоразин.

Вот тогда я зову Тебя, из звонких полос нетленного бессмертья скелет

Твой силуэт мне светится, сквозь копоть, ошпаренных вонючими газами лет.

Ты, вросшее восстание, Ты побега счисления гений,

Ты, созданная криком одного из вековых поражений.

Прийди ко мне. Тихо, тихо (далеко и трудно, только все останется между нами)

Прийди и на грудь мою наступи всеми своими четырьмя ногами