Том 2. Теория, критика, поэзия, проза - [45]

Последнюю, что вижу не убитой,

К своим стихам постылую любовь.

Эйфелея VIII

Не в иглу, колдовать на канве,

Крест на крест налагая жесты,

Не оркестра в росной траве

Увядать, как слеза челесты,

Не в порхание мотылька,

Не в преблагословение лилий,

Не в застенчивость василька,

Не в лиловый плач глициний,

Не в ванилевый солнцецвет,

Раз в году одурительный кактус,

Не в огнекудрявость комет

И не в жизнеспасающий артос:

Если мне выбирать, Насон,

Предмет моей метаморфозы

Я не оскоплю твой сон

И мольбой – «обратиться в розы».

Нет. Только в тот ветровой апаш,

Что скользит не глядя спиралью,

Через шестисотметровый третьяж.

Над его теневой скрижалью,

Чьи бесчисленные письмена,

Повторяя кресты Андрея

Сетью закинуты на

Город, что не найти острее,

Как на тот, незадачливый борт

Ловли, в полночь, Генисарета…

И по-прежнему этот жест простерт

Над злобой всякого поэта.

Значит в том числе и моей,

Чтобы ей перервать все препоны

И пучком неучитываемых огней

Вырваться в разлетающиеся ионы;

Далеко и прямым путем,

Вплоть до приисканья Америк,

Петь с лучом и шуметь с дождем

Вольно ото всех истерик,

Да земной завивать наплыв

В голубые прорывы робы

Неба, навсегда перезабыв

Кучевые страстей сугробы.

Эйфелея IX

Ты была первой, кого я увидел.

Только Тебя я не разлюбил.

Кровью ли расклеивается мой пыл,

Магнитного океана житель?

Не о ней шелестите ль,

Под ревом своим, перекошенные решетом сил,

Хрустально звездящие тыл,

Окованный верками литер?

Все прозрачные или непромакаемые зонты вер

Ветру Твоему общелкнутый кливер,

Чтоб вымела, переплетя

Пустоши прозрачной воли моей, как

Несут кричащее дитя

В кокосовый гамак.

Эйфелея X

Пусть я черпнул бортом и иду ко дну, оглушенный ураганной световой пальбой,

Пусть на каждом шагу я выдаю себя головой,

Пусть тупее меня только провозоспособный интеллигентский состав, забитый в тупик, мумией мазанный без меловой пометы о срочности возврата

Вам сутенеры анархии и альфонсы пролетариата.

Пусть в моей местности одно слышно, хныканье, да как зубы на сторону съезжают, да как группируются, перекатываются, кооптируются взаимо заменяемые, что два гроша

Мы честный и благородный «ум» и проституированная «дума».

Что ж, если коромыслом, слоистый, трубочный, из самого сердца дым

Вытянулся железометом, многокрестно перевитым?

Если на меду настоянные и давно отпрессованные страсти

Вырвались вверх броском и притягивают на себя микрокосм, точно он нижний блок в полиспасте

Пока не вывернется из него, как выдергивают из непробудной земли, добросовестно укоренившуюся морковь

Чувство, чище даже чем ненависть и славнейшее без сравнения, чем самая хваленая любовь?

И оно, это самое, не вписывается в гранки общесентиментального кода,

А понимать его начинают при первом (при втором забывают?) шаге по стране тезиса: равенство, братство, свобода,

Или еще задумав топиться в швейцарской зелени самых шлифованных шартрез-озер,

Знает его проваливаясь в первый и последний раз в провинции Гамлет-позер

Или при наблюдении быстро уменьшающихся числом и возрастающих в размере предметов земли,

Когда тряпками болтаются под рукой, скорость потерявшие рули;

Да вот, когда гладко шоссе, как стекло, под уклон, перекашивается в темноте гроза

И бренчат на лету авто, оборвавшиеся тормоза,

А навстречу ему выносится неоспоримый билль,

Пропастью, которую не опровергнет всеми своими № HP самый блистательный автомобиль;

Ибо над ней не властны ни сот радиатора, ни зеркальный щит, ни последнее слово ступицы,

Ни тревожно пробующие пространство опережения и пропуска улиткины щупальцы.

Да вот разве еще, когда судорога захлестывает горло и пересыхает наиболее соответствующий поднимаемому баккара спич,

Чем неопровержимо свидетельствует, что вот, у семафора стоит и сигнализирует он самый голубчик – прогрессивный паралич.

Или если кто подумает о суточном числе объятий

Или о том сколько на башне совершено распятий.

Распятий энергии связывающей и тайно образующей металла молекулы,

Херувимы звенящие системы неразрывной крепости,

Да мечом ражения филистимлян отвей полувекового посева

Вся в излучениях мировой грозы, красуется железная дева.

Нет мне иного палладиума, кроме Тебя – публичная,

Нет мне иного откровения, кроме чести Твоей открытости

Ты велела достаточным основанием своих четырех корней

Петь, петь, петь Тебя впредь и до устья дней.

Предал ли я Тебя? Разве не стрелкой буссоли?

Оды мои устремляются к решетчатой Твоей консоли?

Или не помешан я для них на Тебе?

Разве не Ты мой сумасшедший дом?

Скажи, разве не Твой фонарь служит мне отрезвляющим льдом?

Научи меня железной легкости Твоей, туманами обтекаемой фермы,

И пусть шелестит надо мной не тройного тканья непромокаемый флаг, а фражильнейшее² морской звезды или малого берца.

Мое рекордное, трижды за один сезон разбитое сердце.

Чувства мне, как видите, не занимать стать, да что мне его жалко что ли?

Вот оно плещется ящером, пролетающим лес, поле

С пастухом и домашней птицей, порт и вечное ухмылянье морских зыбей –

Лизнул и полнеба съел, что те балладный змей.

Весело скажите? Помилуйте, благодетели, да разве и мне не хочется петь

Аккорд розовых на закатном фоне азалий,

Счастье первого взгляда на предпоследнем вокзале

О перебоях и ожиданьице,