Том 2. Стихотворения и поэмы, 1891–1931 - [60]

Как тихий звук во тьме ночной…

Под белой тканью покрывала

Она, сокрыта от людей,

В Египте некогда стояла

И «тайна» было имя ей.

В Элладе в виде человека

Она изваяна была.

И глыба камня ожила

В объятьях пламенного грека.

И пал он ниц пред ней – святой

Обожествленной «красотой».

Израиль тоже в дни иные

Ее прихода ожидал

На землю в образе «Мессии».

Железный Рим отождествлял

Всё то, что сделал он когда-то

В единой творческой мечте.

Другие верят, что распята,

Она страдала на кресте.

Со взглядом, полным детской ласки,

Суровый рыцарь едет вдаль

Святой отыскивать Грааль.

Она же спит в немецкой сказке,

Спит много лет и только ждет,

Когда возлюбленный придет.

Так, в вечной смене расстояний,

Эпох и наций, человек

Давал ей тысячи названий

И новых форм. Но прошлый век

Ее любовно звал «Наукой».

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

Теперь он стар. Уж скоро минет

Ему сто лет и он умрет.

И жизнь на поле мира двинет

Ряд новых мыслей и забот.

Но он всё грезит, как когда-то,

В период веры молодой.

Так схож печальный блеск заката

С победной утренней зарей.

<Декабрь 1898 – Август 1901

Москва, Вальдемоза>

«Однажды ночью Он, задумавшись глубоко…»

Однажды ночью Он, задумавшись глубоко,

Сидел во мгле чернеющих олив

У темных осыпей Кедронского потока.

А возле головы, к кореньям прислонясь,

Одиннадцать дремали. И тоскливый

Холодный ветер дул с померкнувших равнин,

И ночь была темна и пасмурна… Один,

Облокотись на черный ствол оливы,

Закутавшись в свой плащ, недвижный и немой,

Сидел и грезил Он, закрыв глаза рукой…

И дух унес его в пространство: во мгновенье

Увидел он широкий лик земли,

Мильоны солнц заискрились вдали…

И понял он, что пробил час виденья:

Гигантский смерч весь мир потряс до дна,

И проклятья и рыданья,

Как клочья пены в бездне мирозданья

Несутся боги, царства, племена

<1901–1902?>

«Холодный Сен-Жюст…»

Холодный Сен-Жюст

Глядит величаво и строго,

Как мраморный бюст

Бельведерского бога.

<1904>

«Она ползла по ребрам гор…»

Она ползла по ребрам гор,

Где тропы свиты в перепутья,

И терн нагорный рвал в лоскутья

Парчой серебряный убор.

А где был путь скалами сужен,

Там оставались вслед за ней

Струи мерцающих камней

И нити сорванных жемчужин.

Белел по скатам белый снег,

Ледник синел в изломах стекол.

И на вершине – человек

Стоял один, как царь, как сокол.

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

И подползла и ниц лицом

Она к ногам его припала.

И стынут льды немым кольцом,

Овиты дымками опала.

И время медлит… Мир притих…

Сбегает жизнь. Еще мгновенье

И смерть…

<Сентябрь 1904>

Дрожало море вечной дрожью.

Из тьмы пришедший синий вал

Победной пеной потрясал,

Ложась к гранитному подножью.

Звенели звезды, пели сны.

Мой дух прозрел под шум волны.

Мой дух словами изнемог

Уйти назад к твоей святыне

И целовать ступнями ног

Лицо пылающей пустыни.

<Декабрь 1904?>

«Льняные волосы волной едва заметной…»

Льняные волосы волной едва заметной

Спадают гладкие и вьются на конце,

И глубиной безумной и бесцветной

Прозрачные глаза на бронзовом лице.

<Лето 1905>

«Царь-жертва! Ведаю и внемлю…»

Царь-жертва! Ведаю и внемлю –

Властные безвластны и провидец слеп…

Здесь, в дворце, собой душившем землю,

В темных залах, гулких, точно склеп,

Вырос царь.

Бродит он, бессильный и понурый,

За стеной скрипит людской усталый ворот –

Хмурый город,

Мутный, красный, бурый.

Бред камней. Слои кирпичных стен

Как куски обветренного мяса.

Сеть каналов – влага синих вен,

Впалых окон мертвая гримаса.

Над уступом громоздя уступ,

Горы крыш и толпы труб,

Едких дымов черные знамена.

Грузно давит этот город-труп

Мутной желчью полог небосклона.

Город грезит древнею бедой,

Лютость волчью, чудится, таит он.

Каждый камень липкой мостовой

Человечьей кровию напитан.

[Камень этот] чует злую весть,

Стоки жаждут яда крови новой.

В тесных щелях затаилась месть,

Залегла во тьме многовековой.

И дворец всей тяжестью своей

Давит их – и бурый город-змей

Сжался весь, как душный злобой аспид,

И тяжел его тягучий взгляд.

Бледный Царь стране своей сораспят

И клеймен величием стигмат.

Цепи зал, просветы бледных окон.

Ночь длинна, и бледный Царь один,

И луна в туманах, точно кокон,

В тонких нитях снежных паутин.

По дворцу змеится непонятный шорох,

Скрип паркета. Лепет гулких плит.

Точно дно в серебряных озерах,

В этот час прошедшее сквозит.

<1906>

«Я – понимание. Поэты, пойте песни…»

Я – понимание. Поэты, пойте песни

В безгласной пустоте.

Лишь в раковине уха различимы…

Я – ухо мира, и во мне гудит

Таинственное эхо мирозданья.

Лишь в зеркале очей моих живут

Скользящие обличил вселенной.

Мое сознанье – нитка, на которой

Нанизаны мгновенья: оборвется –

Жемчужины рассыпятся…

И ожерелью времени – конец!

Мое мгновенье – вечность.

Смертью утверждаю

Бессмертье бога, распятого в веществе.

<1907>

«К древним тайнам мертвой Атлантиды…»

К древним тайнам мертвой Атлантиды

Припадает сонная мечта,

Смутно чуя тонкие флюиды

В белых складках чистого листа.

Но замкнуто видящее око

Лобной костью, как могильный склеп.

Не прочесть мне волящего тока –

Я оглох сознаньем, светом дня ослеп.

<1907>

«Светло-зеленое море с синими полосами…»

Светло-зеленое море с синими полосами,

Тонко усеяно небо лепестками розовых раковин.

Плачут стеклянные волны ясными голосами,