Том 2. Стихотворения и поэмы, 1891–1931 - [52]

На запад указывал правый.

Как всё изменилось! Как будто и здесь

Тянулось всё то же болото,

Но раньше на нем ничего не росло,

А только щетинилось что-то.

А здесь оно сразу оделось травой,

Повсюду проходят канавки,

Лесок зеленеет, желтеют стога,

И кролики скачут по травке.

И сразу двенадцать томительных дней

Из жизни куда-то пропало:

Там было восьмое число сентября –

Здесь сразу двадцатое стало.

И не было жаль мне потерянных дней,

Я только боялся другого:

Вернувшись в Россию в положенный срок,

Найти на границе их снова.

Вагон железной дороги

<Около 14 января 1900

По пути в Москву>

Ночь в Колизее

Посвящается Его сиятельству кн. И.

Спит великан Колизей,

Смотрится месяц в окошки.

Тихо меж черных камней

Крадутся черные кошки.

Это потомки пантер,

Скушавших столько народу

Всем христианам в пример,

Черни голодной в угоду.

Всюду меж черных камней

Черные ходы. Бывало

В мраке зловещих ночей

Сколько здесь львов завывало!!

Тихо… Подохли все львы,

Смотрится месяц в окошки.

Смутно чернея средь тьмы,

Крадутся черные кошки…

Колизей. <Рим>

12 часов ночи 15 июля

<1900>

«Душно в городе! Как только…»

Душно в городе! Как только

Снег растает под лучами, –

Закажу себе ботинки

С двухдюймовыми гвоздями,

Приготовлю «Lederhosen»,

Альпеншток с крюком из рога,

«Ruckensak» себе достану,

Колбасы возьму немного.

И лишь первый луч заглянет

В запыленное оконце –

Набекрень надену шляпу,

Порыжелую от солнца.

И пойду себе я в горы

С неизменным красным гидом,

Поражая и пугая

Всех прохожих диким видом.

Побегут за мной мальчишки

Восхищенною толпою

(Я люблю быть популярным,

От читателей не скрою).

А когда, минуя город,

Я один останусь в поле,

А кругом засвищут птицы,

Запоют ручьи на воле,

Затяну я тоже песню,

Откликаясь птичкам дальним,

Хоть отнюдь не обладаю

Я талантом музыкальным,

Хоть ни разу верной ноты

Я не взял… Но вот привычка:

Если я один останусь,

То пою всегда, как птичка.

7 января 1901

Ташкент

«Поздно утром в час полдневный…»

Поздно утром в час полдневный

Спал я в комнате своей.

Вдруг раздался голос гневный,

Стук ужасный, крик плачевный –

Будто кто-то заметался у моих дверей.

Ясно помню ожиданье,

Солнца яркое сиянье,

На бензинке бормотанье закипающей воды…

И промолвил голос грозно:

«Стыдно, стыдно спать так поздно,

Когда обе встали мы!

Наши кофты не дошиты,

Рукава у них не вшиты,

Не разрезаны холсты.

Мы сердиты до экстаза,

Киселев уж был два раза –

И вставайте тоже вы!»

Я проснулся, встрепенулся,

Потянулся, заворчал;

Шевельнулось в сердце что-то,

«Уходите вы в болото!» –

Чуть я было не сказал.

После было умыванье,

Умывальника журчанье,

После – чаю разливанье,

Бесконечное ворчанье,

В магазинах разных шлянье,

Всевозможные страданья

Предотъездной суетни:

То кистей исчезновенье,

То нежданное явленье

Надоедливых гостей,

Чья-то кофта в нафталине –

Всё тонуло, как в трясине,

В этом хаосе вещей.

«Я собраться не успею,

Не поеду в Пиренеи,

К Балеарским островам.

Удеру от вас на полюс

И в Норвегии устроюсь

И останусь летом там».

Полтора часа осталось,

Всё скатилось, замешалось,

Ошалели сразу все.

Киселев над ниткой тщится,

В вихре бешеном кружится

Белка – белка в колесе.

Ранцев быстрое вязанье,

Экипажа ожиданье,

Страшно тихая езда;

В кассе спор о Тарасконе…

Наконец – сидим в вагоне,

На окошке Календа.

В вагоне 7 июня <1901>

утром, подъезжая к Foix

«Лизавета Николавна…»

Лизавета Николавна

Искус выдержала славно –

И в своих больших ботинках

Вверх всползла на четвереньках.

Лизавета же Сергевна

Отнеслася к горам гневно:

Чуть не с самого начала

Застонала, заворчала,

Вся в кровавых пятнах стала,

Застонала, заскрипела

И на камень злобно села.

Я ж, свершивши восхожденье,

Ощутил вдруг вдохновенье,

Стилограф скорей достал

И всё это написал.

Но по просьбе Киселева

Прибавляю еще слово:

Он ходил, сопел, молчал

И пейзажи гор писал.

Без крючков, гвоздей и палок

Лезли мы на кряжи гор,

Чтоб, поднявшись выше галок,

Любоваться на простор.

Полны детской, чистой веры,

Что в горах найдем пещеры.

Но, пока мы кверху лезли,

Те коварно вдруг исчезли.

<8 июня 1901

Пиренеи>

«Мелкий дождь и туман застилают мой путь…»

Мелкий дождь и туман застилают мой путь;

Онемил себе правую руку.

«Ах, испанский ямщик, разгони как-нибудь

Ты мою неотвязную скуку!

Был разбойником ты – признавайся-ка, брат,

И не чужд был движеньям карлизма?»

«Что вы, барин! Ведь я социал-демократ

И горячий поклонник марксизма.

Вон у Вас под сиденьем лежит „Капитал“ –

Мы ведь тоже пустились в науку»…

«Ну, довольно, довольно, ямщик, разогнал

Ты мою неотвязную скуку!»

<Между 15 и 18 июня 1901

Вальдемоза>

«Марья Львовна! Я глубоко…»

Марья Львовна! Я глубоко

перед Вами извиняюсь,

что, не выучив урока,

на урок к Вам не являюсь.

Дело в том, что – редкий случай

при всегдашней неохоте:

чую я призыв могучий

к свежей творческой работе.

Потому ль я нынче в духе,

что поэмы Гейне «к Мухе»,

как Апухтинские «мухи»,

мне мешали ночью спать?

Иль в лице у «Бяки-Мухи»

грациозных линий Мухи

ясно вспомнилась печать?

В библиотеку иду я

кончить «Письма об Андорре»,

эту длинную статью я

принесу к Вам, верно, вскоре

и прочту, никем не прошен.

До свиданья. Макс Волошин.

28 февраля 1902

Париж

«Седовласы, желтороты…»

Седовласы, желтороты –

Всё равно мы обормоты!

Босоножки, босяки,

Кошкодавы, рифмоплеты,

Живописцы, живоглоты,

Нам хитоны и венки!

От утра до поздней ночи