Том 2. Стихотворения и поэмы, 1891–1931 - [50]

Неоконченных творений.

Ну да разве это дело?

Всё равно, что ничего ведь!

Начал вот, от скуки ради,

Я к тебе мое посланье.

Пишу прямо набело я –

Ничего, кажись, выходит.

Пишу белыми стихами,

То есть попросту размером

И без рифмы сладкозвучной.

Это, я клянусь Зевесом,

Легче рифменных тех виршей,

Что писал тебе я раньше,

Легкий стих вот так и льется

Обольстительным напевом

Без помарок и преграды.

Я тебе здесь написал вот

Почти целых две страницы,

Не ломая ни минуты

Головы над трудной рифмой.

И позволь тебе заметить:

Повозившись так немножко,

Можешь ты писать, как прозой!

Вот недавно перевел я

Таковым стихом, как этот,

Одну греческую надпись,

То есть вольным переводом,

Своего прибавив много.

И теперь, если ты хочешь,

Я ее скажу до слова:

«Расскажи, о странник, Спарте,

Что мы здесь легли костями,

Но себя не посрамили,

Не нарушили законов.

Возвести, что 300 греков

Тут сражались за свободу

Против трех мильонов персов

И что мы как львы сражались.

Почти все в неравной битве

Все погибли за свободу,

Прославляя Леонида,

Вождя храброго спартанцев».

Как находишь эту надпись –

Иль хорошей иль плохою?

Напиши мне в понедельник,

Буду ждать я с нетерпеньем

Твоего письма другого.

Я боюсь, что ты как критик,

Уважающий цензуру,

Рифму любящий душою,

Разразишься не на шутку

На посланье мое громом.

Да и правда: что за дерзость

Вдруг писать – писать без рифмы!

Это просто преступленье!!

Не сердись, мой критик строгий:

Сам Гомер, отец поэтов,

Он одним писал размером –

Тем гекзаметром священным,

Что доныне все поэты

Перед ним благоговеют.

И Пиндар, который в песнях

Победителей на играх

Олимпийских незабвенных

Воспевал, и тот размером

Лишь одним, без легкой рифмы

Написал свои все оды.

И Гораций, и Овидий,

И другие все поэты –

И эллинские и Рима –

Свои чудные посланья,

Свои чудные поэмы

Все писали лишь размером.

И ты видишь, критик строгий,

Что я прав перед тобою

Чисто как агнец невинный…

Ну, об рифме-то довольно.

В другой раз, пожалуй, больше

Напишу тебе, мой милый,

А теперь пока довольно:

Умолкаю, написавши

Сто-стиховое посланье.

До свидания, мой критик,

Мой вельможный пан Зволинский.

Остаюсь тебе покорный,

Муз воспитанник примерный

Кириенко-Шут-Волошин,

Как зовет меня наш Кузя.

<Сентябрь 1891>

На Н. С<абани>на

Алла велик! Чрез Магомета

Он древле чудо совершил:

Собаке дал сан человека

И даром слова оделил.

Сей род Сабаниных всё жив поныне,

Живет он, как и прежде жил.

И хоть один из них и учится латыни,

Но все собачьи он привычки сохранил.

<До 21 сентября 1891>

«Толстой! На что ж это похоже?..»

«Толстой! На что ж это похоже?

Он еретик-с – ну, вот и всё.

С своим Евангельем суется тоже…

Ну, вот-с и больше ничего.

Извольте-ка-с урок ответить,

Да вашу книжечку-с пожалуйте сюда.

Мне надо вам кой-что отметить.

Наш будущий урок когда?

Да! Послезавтра. Завтра воскресенье…

Вам надо было бы поболее задать.

Ведь всё равно, с практической-то точки зренья,

Вы целый день-то будете гулять».

Январь 1892

«Сколько мыслей, сколько дум…»

Сколько мыслей, сколько дум

Осаждают бедный ум;

Сколько пламенных идей

Рвутся к выходу скорей.

Но в душе померкнул свет,

И сказать их силы нет,

Всюду ужас, мрак и страх,

Силы нет в моих словах.

Их нельзя в словах сказать,

Невозможно удержать.

А они сильней, сильней

Рвутся к выходу скорей.

От вопросов, мыслей, дум

Ослабел несчастный ум.

14 мая 1894

«Я знал фиалочку. Она…»

А. М. П<етров>ой

Я знал фиалочку. Она

В тени дерев могучих

В приятном обществе цвела

Репейников колючих.

И два репейника пред ней

Душой благоговели,

Старались быть всегда нежней

И в глубине скорбели.

Но наша фьялочка, увы!

Их чувств не понимала,

Она не ведала любви

И тихо увядала.

17 мая 1895

Феодосия

«Наступает страшный час…»

«Amicus homo, qui non fleret?»

Наступает страшный час

Алексеевской эмульсии.

У Фиалочки тотчас

Начались конвульсии.

Закусивши хлебной коркой

Тут эмульсию с касторкой,

Закричала: «Брат мой Орька!

Как мне горько! Как мне горько!»

А репейники вдвоем

Корчатся в волнении,

Поднимается содом

И столпотворение.

Обозвав репейник чушкой,

Размахнулась Фьялка кружкой,

В лоб репейнику пустила

И затем проговорила:

«Жизнь земная мне постыла!

Убирайтесь вон, пока

Не намяла вам бока!»

И пошли колючки прочь

И проплакали всю ночь.

17 мая 1895

Феодосия

«Не высок, не толст, не тонок…»

Не высок, не толст, не тонок,

Холост, средних лет,

Вид приятен, голос звонок,

Хорошо одет.

У него в руках всё бьется,

Он любитель клякс

И поэтому зовется

«Ах, мой милый Макс».

<1896–1897>

«Как ты внимательна была…»

Как ты внимательна была,

Как это вышло мило!

Ты с Лерой к Харченке зашла,

Бумагу мне купила.

Затем пришла домой, и вот

Писать письмо мне стала,

А у Дурантевских ворот

Собака завывала.

Звучал недобрым этот вой…

(Тьфу, черт!! Простите – клякса.

Где ж промокашка?!!)… Пред тобой

Носился образ Макса…

И вой был вещим, может быть,

Огня ведь нет без дыму:

Как этот пес, готов я взвыть

С тоски моей по Крыму.

Густав Антоныч уж больной,

Я буду болен тоже,

Моя тоска, как этот вой,

Изобразится в роже.

(Хотел, как видите, сострить,

Да вышло очень скверно).

Пора в редакцию спешить –

Меня уж ждут там, верно…

Иду по улице – весна,

В шинели зимней жарко,

Зато вверху лазурь видна

И солнце светит ярко.

Уж тает снег, журчит ручей,

Каменья обнажая,

Где тени нет, там уж видней

Под снегом мостовая.