Том 2. Стихотворения и поэмы, 1891–1931 - [51]

Весна! У всех мужчин штаны

Подвернуты от грязи…

<Начало марта 1898

Москва>

«Пред экзаменом он до полночи сидел…»

Пред экзаменом он до полночи сидел,

Извивалися строки, как змеи.

Гимн весенний над ним из окошка звенел,

Кто<-то> бледный над ним наклонялся и пел,

А вокруг становилось темнее.

И в туман расплывались страницы пред ним,

Голова на тетрадь опустилась.

То, чего он не знал, встало сном золотым,

А что знал – то совсем позабылось.

И пугливой мечтой в вещий сон погружен,

Видит он римо-греческий сон:

Птицы грецкие песни поют как на смех,

И в полях зацветает гречиха,

И в саду распускается грецкий орех,

И на грех, позабыв прародительский грех,

Грек на солнышке греется тихо.

«Ωπωποι» распевает в саду соловей,

«Φιλυι» откликаются розы,

«Αγαπω» слышно в чаще зеленых ветвей,

Почему-то вдали заблестел Вей-хай-Вей,

А над ним всё Эротовы грёзы.

В атмосфере склонений, как древний архонт,

Выступают спряженья яснее,

И гекзаметром волны идут через Понт,

И Платон, Геродот, Демосфен, Ксенофонт,

И девятая песнь Одиссеи!

Вот Горация слышен каданс золотой,

Расцветают в полях герундивы,

И суп<и>ны уж дышат теплом и весной,

И периодов звучных извивы!

«О quo usquem! – звучит (замерла агора),

Tandem tu, негодяй Каталина,

Abuter' patientia?!»…

      - «Барин! пора

Уж вставать вам!» – кричит Акулина.

<Начало апреля 1898

Москва>

«Уж я юрист второго курса!..»

Уж я юрист второго курса!

Корабль учености моей

Не изменил прямого курса,

Пройдя средь мелей и зыбей

Из обязательств, сервитутов,

Объектов, норм, обычных прав,

И государственных статутов.

Теперь, все рифы миновав,

И торжествующий победу

Стремится гордо он на юг…

Я еду! еду!! еду!!! еду!!!!

Я еду к Вам, мой старый друг!

В четверг я выеду с курьерским,

В субботу буду – со своей

Улыбкой вечной, тоном дерзким…

Готовьте рыбий хвост скорей!

Но встреч торжественных не надо:

Оркестр прошу не приглашать

И не устраивать парада.

Цветов не стоит покупать:

Я к Вам инкогнито явлюся.

Ваш гнев представить я могу

При виде гривы… Но клянуся,

Что гривы я не обстригу!

13 мая 1898

Москва

«„Bova maxima“ Вас провожала…»

«Bova maxima» Вас провожала

И почтила отъезд Ваш слезой,

А Зюзюка полсуток рыдала

Перед тем, как уехать самой.

Сам Пешковский своею особой

Захотел Вас придти проводить:

Удостоились чести особой –

Он не очень-то любит ходить,

Когда нужно ему заниматься,

Когда физикой он увлечен,

Когда начал пред ним выясняться

Уже третий Ньютонов закон.

Макс хоть с виду веселым казался

И стихами Ваш путь устилал,

Но и он под конец разрыдался,

Когда поезд уехал… (соврал).

Даже Яша (не чудо ли, право?)

Умудрился стихи написать.

И когда! Когда римское право

Ему надобно было читать.

Словом, каждый по силам старался

Облегчить ваш отъезд из Москвы…

Поезд свистнул и быстро умчался.

Совершилось: уехали Вы.

На платформе пустой оставались

Только Макс да Пешковский вдвоем,

Они грустными оба казались.

А Пешковский сказал: «Ну, пойдем».

И пошли мы по улицам дальним,

На пустую квартиру пришли.

И, окинувши взором печальным,

Там лишь две только вещи нашли:

Лампу с розгой. И лампу ту медную

Макс к горячему сердцу прижал,

А Пешковский пред розгою бедною

Удивился, подумал, но взял.

<Середина декабря 1898

Москва>

«Что вы, песни мои, над душою моей…»

Что вы, песни мои, над душою моей

Так пугливо и ласково вьетесь?

И, сплетясь с вереницами светлых теней,

С тихой музыкой к сердцу несетесь?

Стойте, песни мои! Залезайте в тетрадь,

Станьте смирно и ждите до сроку:

Буду вас по редакциям я рассылать,

А редакции станут в ответ высылать

Пятьалтынный за каждую строку…

18 марта 1899

Феодосия

Серенада

Посвящается т-те Ликирики Тартарен, вдове известн<ого> франц<узского> путешественника

Слышишь ли ты мои дикие крики,

Радость моя, Ликирики?!

Верь – то не сам я ночною порою

Мрак всколебал над змеистой рекою:

Ревность в могучей груди взбушевалась!

Песня во мраке прыжками помчалась,

Как кенгуру по безбрежным раздольям

Мчит, настигаем свистящим дрекольем.

Слышишь ли ты мои дикие крики,

Радость моя, Ликирики?

Белый тут был – он звался Тартареном,

Он надевал полосатые брюки,

Он целовал твои черные руки!

О, как я бил его гулким поленом!!

Гулким поленом об спину крутую!

Нынче я снова соперника чую.

Вот почему эти дикие крики

Слышит моя Ликирики.

* * *

Слушай! Твой друг постоянен и верен,

Новых измен я сносить не намерен.

С взглядом шакала и с сердцем орлиным

Буду один я твоим властелином.

                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                                        Максимилиан ВОЛОШИН

Но чтобы ты никому не досталась,

Чтобы навеки моею осталась,

Не обращая вниманья на крики,

Съем я тебя, Ликирики!

23 марта 1899

Феодосия

«Я ехал в Европу, и сердце мое…»

Я ехал в Европу, и сердце мое

Смеялось, и билось, и пело.

Направо, налево, назад и вперед

Большое болото синело.

На самой границе стоял часовой –

Австриец усатый и бравый.

Ус левый указывал путь на восток,