Том 2. Стихотворения, 1961–1972 - [14]

                                          извинить.

Трамвай не решается позвонить.

Целая очередь грацких трамваев

стоит,

           если тянется морда к кустам,

стоит,

              пока по листку обрываем

возросший у рельс превосходный каштан.

Средь западноевропейского люда

степенно проходят четыре верблюда.

МАРШАЛ ТОЛБУХИН

У маршала Толбухина в войсках

ценили мысль и сметку,

                                        чтоб стучала,

и наливалась силою в висках,

и вслед за тем победу источала.

Сам старый маршал, грузный и седой,

интеллигент в десятом поколеньи,

любил калить до белого каленья

батальных розмыслов железный строй.

То латы новые изобретет

и производство панцирей наладит,

и этим утюгом по шву прогладит

врагов. Сметет и двинется вперед.

То учредит подводную пехоту,

которая проходит дном речным

и начинает страшную охоту

на немца,

                  вдруг возникши перед ним.

Водительство полков

                                  не ремеслом

считал Толбухин,

                               а наукой точной.

Смысл западный

                                   со сметкою восточной

спаяв,

             он брал уменьем, не числом.

Жалел солдат

                       и нам велел беречь,

искал умы,

                   и брезгал крикунами,

и умную начальственную речь

раскидывал, как невод,

                                       перед нами.

В чинах, в болезнях, в ранах и в летах,

с веселой челкой

                              надо лбом угрюмым

он долго думал,

                думал,

                думал,

                думал,

покуда не прикажет: делать так.

Любил порядок,

                           не любил аврал,

считал недоработкой смерть и раны,

а все столицы — что прикажут —

                                                       брал,

освобождал все — что прикажут —

                                                            страны.

«Слышу шелест крыл судьбы…»

Слышу шелест крыл судьбы,

шелест крыл,

словно вешние сады

стелет Крым,

словно бабы бьют белье

на реке,

так судьба крылами бьет

вдалеке.

ДВАДЦАТЫЙ ВЕК

В девятнадцатом я родился,

но не веке — просто году.

А учился и утвердился,

через счастье прошел и беду

все в двадцатом, конечно, веке

(а в году — я был слишком мал).

В этом веке все мои вехи,

все, что выстроил я и сломал.

Век двадцатый! Моя ракета,

та, что медленно мчит меня,

человека и поэта,

по орбите каждого дня!

Век двадцатый! Моя деревня!

За околицу — не перейду.

Лес, в котором мы все деревья,

с ним я буду мыкать беду.

Век двадцатый! Место рабочее!

Мой станок! Мой письменный стол!

Клич победный! Мучительный стон!

Потому еще ближе, чем прочие,

что меня ты тянул и ковал,

словно провод меня протягивал,

то подкручивал, то подтягивал,

потому что с тобой — вековал.

«У времени вечный завод…»

У времени вечный завод,

как будто Второй часзавод

его собирал на конвейере.

Заведено на века,

как будто его в ОТК

Второго завода проверили.

Все кончится, что началось,

хотя бы сначала, как лось,

случайно забредший в Сокольники,

шумело, ревело, тряслось.

Все кончится, что началось.

Все кончится. Тихо. Спокойненько.

Полвека, что я проживу,

треть века, что я проработаю,

как лось, я сминаю траву

и розы на клумбах заглатываю.

Но время мое включено,

песок мой все сыплется,

сыплется, и надо дерзать или силиться —

кому что дано.

ОТРОЧЕСТВО

Нынешние студенты

гораздо лучше одеты,

чем я, когда я учился

в конце тридцатых годов.

Нынешние студенты

реже читают газеты.

Их занимают числа,

цифры забитых голов.

Нынешние — сытее,

шире в плечах, наверно.

У них другие идеи:

можно подумать неверно.

Мне было невозможно

хоть раз подумать ложно.

Страшное напряженье

в наших гудело мозгах,

чтобы ни нарушенья

в абрисе и мазках.

Через все наши споры,

помню, как сейчас,

лозунг прошел: саперы

ошибаются только раз!

Мины, мины, мины

выли вокруг меня.

Мало было мира.

Много было огня.

Мало было мыла.

Мало было хлеба.

Много было пыла.

Много было неба —

неба голубого

над зеленями полей.

Отрочества любого

мне мое милей.

«А я не отвернулся от народа…»

А я не отвернулся от народа,

с которым вместе

                              голодал и стыл.

Ругал баланду,

обсуждал природу,

хвалил

           далекий, словно звезды,

                                                     тыл.

Когда

            годами делишь котелок

и вытираешь, а не моешь ложку —

не помнишь про обиды.

Я бы мог.

А вот — не вспомню.

Разве так, немножко.

Не льстить ему,

не ползать перед ним!

Я — часть его.

Он — больше, а не выше.

Я из него действительно не вышел.

Вошел в него —

и стал ему родным.

«Интеллигенция была моим народом…»

Интеллигенция была моим народом,

была моей, какой бы ни была,

а также классом, племенем и родом —

избой! Четыре все ее угла.

Я радостно читал и конспектировал,

я верил больше сложным, чем простым,

я каждый свой поступок корректировал

Львом чувства — Николаичем Толстым.

Работа чтения и труд писания

была святей Священного писания,

а день, когда я книги не прочел,

как тень от дыма, попусту прошел.

Я чтил усилья токаря и пекаря,

шлифующих металл и минерал,

но уровень свободы измерял

зарплатою библиотекаря.

Те земли для поэта хороши,

где — пусть экономически нелепо —

но книги продаются за гроши,

дешевле табака и хлеба.

А если я в разоре и распыле

не сник, а в подлинную правду вник,