Том 2. Стихотворения, 1961–1972 - [16]

потому что их держат угрюмые балки,

те, которых не видно, не слышно, не жалко.

А на гипсовых бицепсах не повисишь,

не удержишься даже мгновенье:

красота — их предназначенье.

Перемены в эстетике. Каменных дам,

все весомости бюста и зада

убирают с фасада.

Обнажается голый железный каркас.

Оказалось, что только для виду

пребывали кариатиды.

Обнажается то, что держало балкон,

страховало, крепило:

балки, палки, стропила.

Перемены эстетики тем хороши,

что внезапно, мгновенно

обнажают артерии, вены.

Не лепнину, громоздкую ерунду,

а каркаса железное тело,

суть да дело.

«У каждого были причины свои…»

У каждого были причины свои:

одни — ради семьи.

Другие — ради корыстных причин:

звание, должность, чин.

Но ложно понятая любовь

к отечеству, к расшибанью лбов

во имя его

двинула большинство.

И тот, кто писал: «Мы не рабы!» —

в школе, на доске,

не стал переть против судьбы,

видимой невдалеке.

И бог — усталый древний старик,

прячущийся в облаках,

был заменен одним из своих

в хромовых сапогах.

ПОСЛЕДНИЙ ПОДАРОК СУДЬБЫ

Били Мейерхольда — ежедневно,

он же только головой качал

вяло, а не гневно.

В голосе утратился металл.

Жизнь всю жизнь ему казалась театром.

Режиссер был властен, словно бог.

Раньше был он сильным, ловким, тертым.

А теперь он ничего не мог.

Жизнь, которая почти прошла

под морской прибой аплодисментов,

стала вдруг под занавес пошла,

коротка, в масштабе сантиметров.

Как-то добивали старика,

заседали, били, нападали.

Эта цель казалась так легка:

бабы из рогаток попадали.

Расскажу про, может быть, последнюю

режиссерскую находку.

Пользуюсь писательскою сплетнею.

Шла очередная сходка.

Слово попросила Зивельчинская.

Слово в ту эпоху было дело.

Тощей и дешевой зубочисткою

эта дева старая глядела.

Сбросив шубку жестом элегантным,

руки не забыв горе воздеть,

шла к трибуне смерти делегатка,

юбку позабывшая надеть.

Шла она в лиловых трикотиновых,

в продававшихся тогда штанах.

В душном зале, в волнах никотиновых

смех звучал активнее, чем страх.

Смех звучал, звучал, звучал,

видя ту сиреневую гадость.

А для Мейерхольда означал

этот случай маленькую радость.

— Существо, — сказал старик, —

среднего, по-видимому, рода.

Говорит от имени народа.

К этому я, собственно, привык.

Но народ из двух родов —

женского и плюс к тому мужского —

состоит, и существа такого

нет меж наших сел и городов,

быть не может.

                      — Существо, — он повторял,

Мейерхольд, Всеволод Эмильич,

и язвительнейший взор вперял

в эту растерявшуюся мелочь.

Двадцать лет прошло — и ничего,

встречу в клубе эту старушонку,

сразу вспомню

                        бешено и звонко

сказанное слово: существо.

ДОВЕРИТЕЛЬНЫЙ РАЗГОВОР

— А на что вы согласны?

— На все.

— А на что вы способны?

— На многое.

— И на то, что ужасно?

— Да.

— То, что подло и злобно?

— Конечно.

От решимости вот такой,

раздирающей смело действительность,

предпочтешь и вялый покой,

и ничтожную нерешительность.

— Как же так на все до конца?

— Это нам проще простого.

— И отца?

— Если надо — отца.

— Сына?

— Да хоть духа святого.

«Было право на труд и на отдых…»

Было право на труд и на отдых.

Обеспечили старость мою.

Воспевали во многих одах

право с честью погибнуть в бою.

Не описано только историями,

ни один не содержит аннал

право жизни и смерти, которыми

я частенько располагал.

Мне недолго давалось для выбора:

день-два, даже час-два,

отсеченью или же выговору

подлежала одна голова.

Пожурить и на фронт отправить

или как пылинку смахнуть.

Ни карать не хочу, ни править.

Это — только себя обмануть.

Сколько мы народу истратили,

сколько в ссадинах и синяках.

Ни правителя, ни карателя

не выходит из нас никак.

Сколько мы народу обидели

на всю жизнь, на год, на час.

Ни карателя, ни правителя

получиться не может из нас.

«Лезвий бритвенных в Пуле нету…»

Лезвий бритвенных в Пуле нету,

в Пуле, в той, что в конце планеты.

На околице дальней земли

отвечают: не завезли.

Ликование в частных цирюльнях.

Размышления в местном листке.

Лезвий нет! Пока мечут перуны,

правлю сточенные на руке.

А по Пуле идут туристы.

В их глазах озлобленье и суд.

Триста западных немцев. Триста

австрияков по Пуле идут.

Мы одни на земле югославской,

в отдаленьи от нашей земли,

с пониманьем встречаем и лаской

это робкое «не завезли».

«Человек на развилке путей…»

Человек на развилке путей

прикрывает газетой глаза,

но куда он свернет,

напечатано в этой газете.

То ли просто без всяких затей,

то ли в виде абстрактных идей,

но куда он свернет,

напечатано в этой газете.

Он от солнца глаза заслонил.

Он давно прочитал и забыл.

Да, еще на рассвете.

На развилке пред ним два пути,

но куда ему все же идти,

напечатано в этой газете.

«Переехало, раздавило…»

Переехало, раздавило,

словно кошку вдавило в шоссе.

Это что, лавина? Лавина.

Все — лавины! Оползни все.

Время! Это так называется.

Та эпоха, что после моей.

Надвигается, насувается

что-то вроде хребтов и морей.

Время. Осыпь недель и столетий,

а минут и секунд обвал.

Нет, не раз, не другой, не третий

я под временем побывал.

Мне глаза позапорошило.

Перепонки рвануло в ушах.

Старый, словно Клим Ворошилов,

поднимаюсь и делаю шаг.

И кадык у меня играет,

пробиваясь куда-то вовне,

и весь зал слеза пробирает,

и весь зал на моей стороне.

«Я целые годы свои забыл…»

Я целые годы свои забыл:

что делал, где был.