Том 2. Стихи. Переводы. Переписка - [17]

2

 Не имена вождей седых,

не речи нового витии –

пустынножителей таких

еще нужны дела России.

Когда я с легкостью менял

места и судьбы и заботы, –

я часто малых сих встречал,

свершавших те же перелеты.

Случалось обок с ним стоять,

шоссейные трамбуя плиты;

случалось вместе с ним таскать

бродячей труппы реквизиты.

В часы свободные потом

он мне рассказывал спокойно

скупым и грубым языком

о вечных подвигов достойном.

И если б мог забытых лир

себе эпическую меру

ямб возвратить – века и мiр

опять вместить в свои размеры, –

я тот рассказ бы передал

– геройств и малых дел смешенье –,

я б жизни рифмы подсказал

к делам грядущим поколений,

не дав им перетлеть в уме...

 В пути с работ на лесопильне

мы с ним однажды на холме

стояли. Помню воздух пыльный,

тяжелодымно облака

горевшие... Внизу – река

застывшим омутом блестела.

Он одуванчики срывал

и дул, и по ветру летела

их золотая шерсть. Взлетал

клок, опрозрачненный зарею, –

чем выше – ярче, и седым

скользил сквозь тень. И этот дым

я с нашей сравнивал судьбою.

Я думал: вей, посевный дух!

зерном крылатым самосева

лети, несомый ветром пух,

пустыней странствия и гнева!

Чужая почва, как зола,

как камень огненный, бесплодна.

Ветров летучие крыла

широковейны и свободны.

Эскадра душ – их тень, их вей –

в последнее четверостишье,

туда, где трепетных корней

посевных жаждет пепелище.

май-июнь <1935>

212 [56] СМЕРТИ

[Зияет время...

Семижды ложем океанов

был сей равнинный круг осок

пал за хребет левиофанов

здесь первый ноев голубок,

пласт мела прободен могучим

здесь бивнем с повестью рун о

том, как на небо взято тучам

вод мезозойское руно

 плывет в земных веков жилища

 стадами белых черепах

 и катятся уже с кладбища

 копытам козьим черепа,

как шла по черепам, по рунам

невысловима и вся страсть,

как я пред видом страсти рухнул,

в пасть страсти осужденный пасть...

Нет, осужденный, но не рухнул

еще: нещадна и слепа

лишь близится по ветхим рунам

по ржавым в прахе черепам.]^[57]

Ода

На стол, символ гадальной карты,

слетаешь призраком порой,

в игральные вмешавшись карты –

скелетом с поднятой косой.

Тогда как вихрем шевелятся

у суеверия власы:

как травам, жизням колебаться

от приближения косы.

Но не такой ты мне: нещадной,

с косой игрушечной тупой,

марионеткою площадной

над ширмой красной, над толпой.

Не скрежетом уничтоженья,

не ересью о тишине, –

начальной тайною нетленья,

при жизни предлетавшей мне.

Тогда еще телесно отрок

тобой тысячелетен стал,

вместив все видимое от рог-

ов зверя, от копыт и жал

до плави на разбельной тверди,

до цыри брызжущих лучей.

Большая лествица, бессмертье

моих бесчисленных смертей.

*

Есть средства горькие забвенья,

но трезвым благостно принять

суровой смерти посвященья,

ее бессмертную печать.

Телолюбивы, маловерны,

не видим ночи мы с утра.

Стремимся горстью взмах безмерный –

в пространствах удержать ветра.

Но ждет удар в могиле грома –

земли о гроб, ждет тлен, ждет кость.

Все совлечет с тебя, из дома

родного вынесет твой гость.

Чтоб понял ты коловращенье,

его слепой круговорот,

свою – о смерти небреженья

ошибку смертную... И вот –:

избегнуть срока не старайся,

знай, смерть – ковчег твой, новый ной,

и вечности воспламеняйся

взволнованною тишиной.

Как благодатен тот иаков,

что с ней при жизни спор имел,

на ком следы остались знаков

объятий, огненных для тел.

Богонетленны эти знаки

косноязычья, хромоты –

духопрозрачнящие паки

природы темные черты.

Порой иным, но сродным, слогом

– в нем та же бледность, тот же свист –

она является к порогам

сознаний тех, кто прост и чист:

как воспаленным точкам близко

двух сопрягающихся тел

от сфер сиянья, травам низким

душистым – от духовных дел;

пусть только воспаленья токи,

возникнув, после не найдут

другого тела, в кости, в соки

проникнут огненно, пройдут.

В столь трудной радости высокой

в час новопламенных минут

к сто-ликой, -сердой, -умной, -окой

телесным знанием придут,

и им откроется прозренно

в какой-то серый день – листва

б. м. только вспыхнет тленно –

простая тайна единства.

Под шелест трав у ног, под пенье

в заборе ветра – свист и звон –

о жизне-смерте-становленьи

преобращающий закон.

Мы, кто сомыслить ей не смеем,

– от душ, от трав, до пыли плит –

светильник, сытимый елеем,

в котором общий дух горит.

Пока еще то пламя тлеет,

всепроникая естество,

в светильнике не оскудеет

духовной плоти вещество.

Не тот, кто бренного дыханья

с благоуханием ветров

сорастворил благоуханье, –

в ком умер мир живой – тот мертв.

*

Невинно веруют живые,

что нет мертвее неживых,

не видя тени гробовые,

дыхания не чуя их.

И если мертвых целованье

почувствуют на лбу своем,

воскликнут только: наказанье

– кто дверь! (– окно!) – со сквозняком!..

Но – сами этого не знают! –

путеводимы волей их,

солюбят с ними, сострадают,

соделатели неживых.

Как часто сам, уже у цели

опасных дел, я постигал:

те помыслы, что мной владели,

мне в разум мертвый перст влагал.

Перенасыщенную землю

я вижу: тленьем персть пьяна.

В ночном молчаньи часто внемлю –

пылает зренье тьмой – она!

Ловлю я тени без предметов,

свечение вкруг них травы;

– слова таинственных советов:

стань вне и утвердишься в.

И просвещается сознанье:

что смерть и где ее предел?

ее ли наименованьем

определил я свой удел!

И тело к тленью приближая,

остря пять помыслов, пять жал,

волненьем сердце утомляя,