Том 2. Стихи. Переводы. Переписка - [15]

великим неблагополучьем;

средь возмущений и речей,

опять колеблющих народы, –

о новой мудрости своей

безмолвной мысленной свободы.

 С холмов калипсиной страны^[54]

над понтом пáдыма и мака

ему отчетливо видны

холмы соседнего – итака!

Но сколько странствий и морей

его от дома отделяет!

Пусть виден дом, как Одиссей

к нему дороги он не знает.

3

 Зыбь – половицы. Громов бой.

О сердце, в стекла – крест нательный.

Нарушен утренней грозой,

расторгнут – тесный мир постельный.

Гудит металл – громовый стон.

С ним голос тайного смущенья

в бессонном духе соглашен.

Ревет ветвей вихревращенье.

 Где гибнет в выстрелах душа,

где буря космы косит векам, –

дыханьем огненным дыша,

неcутся с кликами и смехом

Освобожденные от Пут,

метутся, скачут, сотрясают, –

глазницы яростью сверкают,

бросают молнии и жгут.

 А в этих сотрясенных стенах –

дыханье детское жены,

гуденье сонной крови в венах,

броженье мысленное – сны;

всю ночь первоначальным полны

тела, забывшие века;

дыханья медленные волны,

на них уснувшая рука.

 То – зыбь над бездной затаенной

– застынь – не мысль – полудыши! –

то бред и жалость полусонной

полуживой полудуши.

И днем, когда умы и души

не так уж мирны, как тела,

когда им кажется – на суше

их совершаются дела, –

 восхищен мысленным виденьем,

ночную с демонами брань

дух вспоминает и – волненье

колеблет жизненную ткань.

Не так легка за эту жалость

к дыханью смертному – борьба.

Совидцу грозных дел осталась

сновидца зыбкая судьба.

211 В ЭМИГРАНТСКАЯ ПОЭМА

–––––

Для глаз – галлиполийских роз,

сирийских сикомор венки...

Но жалит в ногу скорпионом

эдема чуждого земля.

Здесь чуждый рай, там ад чужой:

стозевный вей, фабричный пал...

На заводских покатых нарах

и сон – не сон в земле чужой.

Раб – абиссинский пьяный негр,

бежавший с каторги араб

и ты – одним покрыты потом...

и хлеб – не хлеб в земле чужой.

Черства изгнания земля...

Пуста изгнания земля...

Но что считает мир позором,

то не позор в земле чужой.

Вы, глыбы непосильных нош,

ты, ночь бездомная в порту,

в вас много Вечного Веселья:

Бог – только Бог в земле чужой.

I

 В пределах черных Сомали,

в Париже, Праге и Шанхае

он, черный горечью земли

и потом пьяный, мирный парий

в Напоминанья час и день

с семьей за чистый стол садится

– когда есть стол, семья и сень! –

за ним трапезовать – молиться.

 Здесь раб для мира – господин,

воскресший дважды – трижды в сыне.

И тихо спрашивает сын,

уже рожденный на чужбине

 – дитя, великого росток,

дитя, великая надежда,

но смирен, хил и бледноок,

пришедший и возросший между

великих лет, всегда один,

с самим собой в игре и плаче –

 и тихо спрашивает сын:

«отец, что этот праздник значит?»

 И слышит сын ответ отца.

Hеобычайно и сурово –

от измененного лица

неузнаваемое слово:

 «Мой друг! привык ты называть,

всю жизнь скитаясь вместе с нами,

нас – двух людей – отец и мать:

увы! чужими именами.

Но знай теперь: твой род высок,

ты вовсе сын не человека.

Отец твой это он – наш рок,

дух жатв таинственного века.

А мать твоя – не смею я

произносить такое имя!–

Отчизна наша – мать твоя.

В небытии... в разделе... в дыме...

но за ее высокий час

возмездья или воскресенья

проходим мы теперь как раз

день казни нашей, день плененья;

 как сон проходим пустоту,

скитанья в мире и раздумья.

Храним безмолвную мечту,

блюдем смиренное безумье...»

Первая

1

 Все богоделанно в природе:

благорасленные сады,

плакущей ивой в огороде

укрыты нищие гряды;

мироискательные воды

у пастбищ мирное гремят;

кровосмесительные годы

отходят дымом на закат;

звуча распевно, полноречно,

сгорает купола свеча.

И человеку снова вечно

в дороге пыльной у ключа.

 Как можно было в этом мире

слезонеметь, кровописать,

где в среброоблачной порфире

луна на небе, как печать,

над ночью черною блистает;

где белокрылые сады

метелью летнею слетают

в обвороженные пруды;

где златоогненная благость

великолепствует и жжет,

где загорает смугло нагость:

блаженный в праздности народ!

 В веках таинственней, чудесней

самозабвенный мир твердит

все те же пьянственные песни,

сильнее возгласов обид.

И самовидец дней жестоких,

былинки тростью шевеля,

блуждает в мире долуоких

и видит в первый раз: земля!

Неисследима коловратность

безумных лет. Где явь? где сон?

И на судеб земных превратность,

очнувшись, жалуется он.

 Вот между белыми камнями

лучами высушенных плит

зеленой ящерицы пламя

из трещин пористых сквозит.

Спешит согреться и не слышит

ударов трости по плите:

так мелко, задыхаясь, дышит,

прижавшись к камня теплоте...

И узнает в себе он эту

нечеловеческую страсть:

к окаменяющему свету,

дыханьем только став, припасть.

2

Рассыпан пепел, чай расплескан,

с цепей сорвались голоса

– с ожесточением и треском

под кров политика вошла.

Во имя блага ненавидя,

кричат, встают... лишь он один,

как воскрешонный Лазарь, видит

поверх смятенных лбов и спин.

И мыслит: где найдет такую

вершину мирный человек,

куда не доплеснет, бушуя,

кровокипящим кубком – век!

 Не это крайнее кипенье

умов – и знаменье и страсть! –

не дерзость мысли, но смиренье –

геройства праведного часть.

Теперь герой, – кто здесь селится:

на погребе пороховом,

взорваться или провалиться

готовом, строит шаткий дом;

кто на неверной почве зыбкой –

на черном порохе земном

встречает путь лозы улыбкой

и знает мудрое о нем.

3

 «Пятнадцать лет тому могли мы

еще ждать чуда...» – и умолк.