Том 2. Проза и драматургия - [30]

Вовик, истощенный ночью и нескончаемым холодом радиокласса (он вообще очень любил тепло и однажды после учений залез в черные внутренности сушилки и заснул там среди валенок и просыхающих портянок), притулил голову на Драйзера. Я тоже прилег в углу класса на сдвинутых табуретках, впереди у меня был тяжкий день, и неплохо было бы отдохнуть. Хоть двадцать минут до завтрака, да наши.

— Кто придет в класс пуговицы асидолом чистить — гони в шею, — сказал я. — Здесь станция развернута.

— Хорошо, — сказал с большим зевком Вовик.

Я положил шапку под голову, закрыл глаза и в следующее мгновение вошел в стремительное пике, предшествовавшее сну. Я летел к этой равнине сна, откуда, как из болотного тумана, появлялись какие-то силуэты, лица, полуразговоры, как вдруг явственно услышал, что по роте кто-то пробежал. Я приподнялся. Электролампочка резала глаза, как бритва. Из телеграфной роты в нашу кто-то крикнул:

— Эй, сачки, тревога!

Поднялся дикий гвалт, захлопали створки пирамид с оружием, вся наша старая казарма, переделанная в свое время из химсклада, затряслась, как при землетрясении. Через две секунды после одинокого возгласа, обозвавшего всех радистов сачками, дежурный по роте страшным голосом заорал:

— Рота, тревога!!

Я взглянул на Вовика. Он сидел перед передатчиком с красной от Драйзера щекой и, видимо, просто был в состоянии шока.

— Ну и влипли, — сказал я.

— А он и ахнуть не успел, как на него медведь насел, — медленно сказал Вовик.

— Ну-ка вызови.

— Какой смысл?

Вовик включил передатчик, стал вызывать, эфир девственно молчал.

— Народ безмолвствует.

По-моему, до Вовика еще не дошел смысл произошедшего.

В класс ворвался Слесарь.

— Красовский! Передайте в пятый полк сигнал «триста восемьдесят шесть». Срочно!

— Связи нет, товарищ лейтенант!

— Как? Станция не в порядке?

— Да нет. Станция в порядке. АС у меня. Перерыв до девяти. Выключился пятый полк.

— Как это выключился? Кто ему позволил?

— Я.

— Нас расстреляют. Вы слышите — я вам передал приказание. Сигнал «триста восемьдесят шесть». Выполняйте приказ!

Мы снова остались одни, а за стеной, как говорится, плескалось «море веселья». Грохотали сапоги, лязгало оружие, застонали пружины под каким-то пробежавшим по простыням и смятым одеялам солдатом, Вайнер и Прижилевский — по голосам было слышно — с пыхтением и матерщиной тащили по этому забитому людьми узкому проходу свой стопятидесятикилограммовый ящик со сверхсекретным передатчиком. Все кричали, обе двери были, наверно, распахнуты, потому что холод бежал в роту, но кому теперь до этого дело? Все тепло теперь будет при тебе. Дней на семь, а то и больше.

Во дворе как раз в это время взревел первый бронетранспортер. Кажется, машина Шурика. Считай, что благодарность от комбата у него уже в кармане. А то и фотография «при знамени части».

Вовик что-то там возился под столом, ревя от отчаяния и явной бессмысленности своих усилий. Он вынырнул оттуда, злой и растерянный, снова стал настраивать передатчик — я понял, что он переключил станцию на предельную мощность, хотя сам прекрасно понимал, что это жест отчаяния. Можно собрать вместе хоть сто передатчиков, да что толку? Никто не услышит их соединенного крика, потому что нас не слушают! Наши приятели спят себе в теплом фургоне, и в пятом полку тишь и благодать. Кто руки моет, кто снег чистит, кто печку топит. А радисты, которые вот сейчас, в эту секунду должны выбежать и крикнуть — эй, братцы! Тревога! Братцы, хана этой тихой жизни, потому что тревога! А может, война! — эти самые радисты спят в своем фургоне, потому что их подвели, потому что кто-то проявил легкомыслие и разгильдяйство. А связь не терпит разгильдяев!

Вовик настроил станцию и стал вызывать. Он прикусил губу и страстно смотрел в светящееся полукружье шкалы, словно мог увидеть там нечто другое, кроме равнодушных обозначений частот. Он переключил станцию на прием — эфир молчал.

— Ну что? — безумно спросил он меня.

Я пожал плечами. В самом деле, что я мог сказать? Вовик смешно, как мультипликационный зайчик, забарабанил кулаками по столу, сразу — двумя.

— Ну правильно, правильно, — закричал он, — я сам во всем виноват!

— Заткнись. Чего ты орешь?

Вовик запустил в угол Драйзера, книжка скользнула по инею стены и упала на пол, прошелестев страницами. Взгляд Вовика как-то потускнел, он стал медленно сворачивать самокрутку.

— Псих, — сказал я.

— Ты у капиталистов служил? — рявкнул под дверью старшина Кормушин.

— Никак нет, товарищ старшина, — ответил дневальный.

— А почему же им помогаешь?

— Я им не помогаю!

— Как не помогаешь? Почему ты шторы по тревоге не опустил? Ты ж ихним самолетам свет даешь!

— Я сейчас, мигом!

— Два наряда вне очереди!

Кормушин влетел в класс, весь в снегу, в руках валенки и аккумулятор.

— Ты вот что, Красовский, ты не тушуйся, не сиди так, ты вызывай все время. Кто его знает — от скуки вдруг включится или почувствует что… всякое бывает.

Я просто не поверил своим ушам, как он все это говорил — тихо, мягко, почти ласково.

— Станция в порядке?

— Так точно.

— Ну вот и вызывай. Все время.

— Я вызывал.

— Ты не пререкайся, а вызывай. Слушай меня. В нашем деле всякое бывает. Радисту нужно иметь сердце железное. Ошибся, выправляй ошибку. И не тушуйся, не сиди так.